Борис, конечно, прав: Николай сам во всем виноват. Ну, если не во всем, то, по крайней мере, во многом. Будь у Бориса мать, он не допустил бы такой безвременной, ранней ее смерти. Он бы бросил все: город, работу, переселился бы к ней в село, лишь бы каждодневно видеть ее, слышать ее голос, чувствовать ее дыхание. Борис бы сделал это не задумываясь, в одно мгновение, а вот Николай не смог… Он надеялся, что мать будет еще долго жить, до далеких девяностых годов, и он успеет решиться на такой шаг. Но мать поторопилась…

— Мы пошли, — легонько прикоснулся к Борису Николай.

— Да-да, — как-то торопливо, ни на кого не глядя, ответил Борис, но с места не двинулся, оставаясь, словно часовой, стоять у дверного проема.

На улице яркое солнце резко ослепило Николаю глаза, влажный весенний ветер предательски ласково освежил голову. Дышать и жить стало легче, но как-то не хотелось этой легкости. Душа требовала физической изнуряющей боли…

Они зашли на почту и дали две телеграммы: одну домой, в село, другую на родину отца, его сестре Ксении: «Десятого апреля умерла мать. Похороны двенадцатого в Займище». Николай на мгновение представил, что начнется в селе по получении этой телеграммы. Заплачет Соня, засуетится, забегает, готовясь к похоронам, Андрей Петрович, вечный безотказный помощник матери во всех делах, притихнут в школе ученики и учителя, еще не успевшие за эти полтора года отвыкнуть от нее, забыть ее. Но в общем-то жизнь не остановится: так же утром затопят женщины печи, мужики пойдут на работу, кто на тракторы и машины, а кто просто на колхозный двор с вилами и с топорами. Дожидаясь бригадира, они затеют в маленькой прокуренной дежурке игру в карты или в домино и будут обсуждать, что вот — надо же! — умерла Александровна, еще не старая, крепкая с виду женщина. Совсем как в прошлом и как в позапрошлом году будут кружить над селом, над разлившейся Сновью, над сосновым, похожим на лес кладбищем аисты, в березняке мальчишки затеют игру в войну, возле магазина женщины станут ждать автофургон с хлебом. Все будет как прежде, и только не будет в этой жизни матери…

Дома Валентина начала собираться в дорогу. Николай, заметив, как она складывает в сумку свой темный вязаный костюм, туфли, остановил ее:

— Я поеду один.

— Почему? — подошла Валентина к нему.

— Так будет лучше.

Валентина обняла его за голову горячими, чуть вздрагивающими руками и не обиделась, не заплакала, а лишь прижалась щекою и посоветовала:

— Ты бы отдохнул перед дорогой.

— Хорошо, — согласился он, хотя и мало надеялся, что сейчас сможет уснуть.

Но Николай ошибся: сон пришел почти мгновенно, тяжелый, не сон, а забытье. Вначале ему приснился плачущий, не похожий на себя Борис, потом мать девчонкой с тряпичными куклами. Она тоже плачет, качая куклу, похожую на него, Николая, и все время приговаривает: «Как же ты будешь без меня, Коленька, как будешь?» А он отвечает ей тонким детским голосом: «Я тоже умру, мама».

Проснулся Николай от крика. В коридоре кричал Сашка, только что вернувшийся из садика. Он просился на улицу, но не хотел надевать куртку.

Николай вышел в коридор еще весь во власти сна и обещания, данного во сне матери. Сашка перестал плакать, подбежал к нему и неожиданно спросил:

— А мы пойдем сегодня к бабушке?

— Нет.

— Почему?

— Она умерла, — помимо своей воли, помимо своего желания вдруг сказал ему всю правду Николай.

— Совсем умерла? — затих на мгновение Сашка.

— Совсем.

Сашка вопросительно посмотрел на Валентину, как бы желая услышать от нее подтверждение отцовских слов. Та прижала его к своим коленям и, осуждающе покачав головой в адрес Николая, принялась гладить жесткие, чуть-чуть вьющиеся Сашкины волосы. Николай ожидал, что Сашка сейчас заплачет, по тот, проворно высвободившись от матери, самостоятельно, без уговоров натянул куртку и объявил:

— Тогда я пойду гулять.

— Иди, — отпустила его Валентина и, вздохнув, еще раз покачала головой.

Впервые за эти дни в душе у Николая шевельнулась радость. И не за себя, конечно, а за сына. Он, кажется, еще не пережил тех минут отчаяния, которые когда-то в детстве пережил он, Николай, на зимнем заснеженном пустыре. Сашка живет еще в том счастливом возрасте, когда человеку неведомы ни тайна рождения, ни тайна умирания. Он живет пока жизнью природы: деревьев, трав, птиц и зверей, которые, наверное, во сто крат счастливее человека, потому что им не дано бояться последнего своего дня… Хотя кто знает, может, все наоборот, может, истинное человеческое счастье заключается именно в том, чтобы знать конец своей жизни, знать и не бояться его, как никогда не боялась его мать…

В половине седьмого возле их подъезда остановился ярко-зеленый новенький «рафик». Николай, увидев его, стал прощаться с Валентиной.

— Ты здесь не плачь без меня.

— Не буду, — пообещала она и тут же заплакала.

— Ну вот, — вздохнул Николай. Он постоял еще несколько минут рядом с Валентиной, которая, хотя и старалась, но все равно никак не могла сдержать слезы, и вышел из квартиры. Ему вдруг показалось, что Валентина сейчас плачет не столько по матери, сколько но нему, Николаю, жалеет его, хочет чем-либо помочь и не знает чем…

Шофер оказался Николаю знакомым. Раза два или три они ездили с ним в недальние командировки. Человек он был пожилой и неразговорчивый, но тут вдруг разговорился:

— День у меня выпал сегодня какой-то похоронный.

— Почему так? — думая о своем, спросил Николай.

— С утра соседскую дочку хоронили, Таньку. Восемнадцать лет всего девчонке. Мой Славик за ней ухаживать пробовал, но она не согласилась. Теперь закрылся в комнате и плачет. Прямо не знаю, что делать!

— Пусть поплачет, — посоветовал Николай. — Пусть.

Он вспомнил девчонку, которая лежала рядом с матерью, маленький ненадежный насосик, помогавший ей жить, белые простыни и хотел было рассказать шоферу о последних ее минутах, почему-то уверенный, что это и была именно Танька, неудавшаяся Славикова любовь. Конечно, Танька. Не так много умирает в городе в один и тот же день восемнадцатилетних. Но потом промолчал. Зачем? Может, и не она. Скорее всего, что не она…

Возле холодильной камеры их встретил Борис, прежний, чуть-чуть суховатый, жесткий, молча открыл дверь.

С матерью за эти полдня ничего не случилось. Она тихо и спокойно лежала в гробу, казалось, думая уже не о земном, телесном мире, а о том, неизведанном, где обитают одни души, который для живых, конечно, не существует, а для мертвых вечное пристанище, родина. Лежа здесь в темноте и одиночестве, мать, наверное, готовилась ко скорой встрече с отцом, со своей не так давно умершей матерью, немного капризной, почти девяностолетней старухой.

Николай вспомнил материн рассказ о том, как умерла бабушка. Мать ушла на работу, а бабушка осталась дома. Закутавшись в кожух, она, как всегда, сидела на своем излюбленном месте под часами с кукушкой и зорко наблюдала через полузамерзшее окно за всем, что делалось на улице. Потом к ней пришла соседка одолжить полбуханки хлеба. Бабушка поднялась, достала из буфета хлеб, сама отрезала и, опять усевшись под часами, долго расспрашивала соседку о деревенских новостях, о погоде, о том, завезли в магазин или нет ситро, которое бабушка в последние дни очень любила. Вдоволь наговорившись, соседка ушла, оставив бабушку в добром здравии и хорошем настроении, а когда через полчаса вернулась мать, бабушка лежала на полу мертвой. Умерла она от минутного сердечного приступа.

Незадолго перед смертью, захворав простудой, бабушка но раз говорила матери: «Умереть бы нам с тобой, Галя, вместе». Мать прощала ей эти больные старческие слова, понимая, как страшно пожилому беспомощному человеку остаться одному не только при жизни, но и после смерти.

Николаю стало жалко мать. Он представил, как она встретится с бабушкой, как та обрадуется, что мать не задержалась долго на земле, что пришла к пей, чтобы опять обихаживать и беречь ее. И хотя матери эта работа никогда не была в тягость, Николаю захотелось не пустить ее туда, оставить рядом с собой…