— . Вышла корову напоить, а оно как заколет в боку. Я к фельдшеру. Тот поглядел меня, послушал и определил: «Аппендицит у вас, Александровна, в больницу надо». Я вначале не соглашалась: корову не на кого оставить, кур, а потом думаю, раз аппендицит, то все равно когда-нибудь вырезать надо, ну и решилась. Андрей Петрович возле магазина с подводою стоял, отвез меня потихоньку, а к вечеру операцию сделали.

— Ох, мать, — присел на табурет Николай.

— Ничего, Коля, — засмеялась она, — теперь молодцом. На выписку скоро.

Просидел он тогда возле матери часа полтора, пока не начал волноваться за окном и бить копытом снег конь. Мать уговаривала Николая ехать скорее домой, а он все сидел и сидел, и было ему так покойно рядом с нею, так радостно, что она жива, здорова и будет жить еще долго-долго, года до двухтысячного. Ведь в ту пору матери не исполнилось даже сорока — нынешний Николаев возраст. Была она молодой, черноволосой, и лишь возле самых висков белели у нее несколько седых прядей. Так появились они еще в войну, когда она родила в оккупации Николая уже почти через полгода после гибели отца.

Забрал Николай мать домой спустя неделю. Вез на санях по лесной, занесенной метелью дороге. Мать то и дело распахивала тулуп, дышала и никак не могла надышаться хвойным морозным воздухом и все улыбалась, все радовалась:

— Господи, как хорошо на воле.

Николай шагал рядом с подводою а кирзовых сапогах, в фуфайке, подпоясанной ремнем, в шерстяных рукавицах, которые в начале зимы связала мать, и опять покойно и хорошо было ему рядом с нею. Он без устали рассказывал матери, как справлялся дома один с печью, варил себе суп и картошку, доил корову, кормил кабана и кур.

— Так и надо, сынок, — хвалила его мать, и чувствовалось, что ей тоже хорошо рядом с Николаем, уже взрослым, самостоятельным сыном, мужчиною.

Болела ли мать в те годы, когда Николай служил в армии, учился в институте, он не знает. Наверное, болела. Но писать об этом в письмах не любила. Лишь два года тому назад, зимою, уже перед самым уходом на пенсию, вдруг пожаловалась:

Это вот материнское осторожное слово в телеграмме «приболела» больше всего и напугало Николая. Если уж она согласилась на телеграмму, то значит, не просто «приболела», а заболела сильно и надолго.

Приехал Николай домой поздно вечером. Бросив в угол портфель, пальто и ботинки, он прошел на кухню, где Валентина и Сашка как раз ужинали, спросил:

— Что тут у вас стряслось?

— В больнице мать, — прижала к себе Сашку Валентина. — Пожаловалась на боли в груди. Я вызвала «скорую». Те посмотрели, послушали и увезли. Сейчас в областной лежит, в хирургическом.

Николай подошел к телефону и стал звонить своему старому, еще армейскому товарищу Борису Сергееву, работавшему теперь патологоанатомом.

— Я смотрел ее, — неожиданно сообщил ему Борис.

— Что-нибудь опасное?

— Пока неизвестно. Перевели в онкологическое.

Николай молча положил трубку и взял в руки пальто.

— Я съезжу к ней.

— Может, поужинаешь? — попробовала остановить его Валентина.

— Потом, — обманул он ее. — Я скоро…

На остановке долго не было троллейбуса, и Николай, стараясь не мешать парочке, все время целовавшейся в уголке, одиноко стоял на тротуаре. В командировке, занятый строительными неурядицами, он как-то просмотрел, что весна уже в полном разгаре, что вот-вот на деревьях появятся листья. Теперь же он вдруг остро почувствовал ее приход, дыхание влажного неокрепшего ветра, те особые, ни с чем не сравнимые запахи, которые весну делают весною. Николаю вспомнилось, как такими вот последними апрельскими днями они когда-то дома с матерью пахали огород. Николай брал в колхозе порядком исхудавших и обессилевших за зиму лошадей, приводил их во двор. Мать замешивала лошадям в корыте сечку, выносила из сарая специально для этого случая припасенную одну-две охапки сена. Пока лошади, набираясь сил, склонялись над корытом, пили из ушата воду, Николай и мать обсуждали, как будут в этом году пахать: «в склад» или «в разору». Под картошку чаще всего пахали «в разору», чтоб лучше ходить в конец огорода на грядки и можно было посадить по обмежкам побольше подсолнухов.

Первый гон мать вела лошадей под узду, чтоб борозда получилась ровной и чтоб лошади случайно не поломали растущие по меже вишни. А потом Николай, по-мужицки покрикивая на разворотах: «Но-о-о, в борозду!», уже справлялся сам.

Над Николаем, над лошадьми порхали недавно родившиеся бабочки, жужжали по-весеннему радостные пчелы, вслед за плугом важно, по-землемерски вышагивали грачи. Пахло вишневым соком, парным запахом потревоженной земли, лошадьми, возле грядок на пойме переговаривались, кумкали лягушки.

Как давно, как невообразимо давно все это было…

Закончив работу, Николай опять подгонял к корыту лошадей, мыл во дворе под яблоней руки и шел обедать. Мать доставала бутылку домашней хлебной водки, наливала рюмку себе и рюмку Николаю. Они чокались, выпивали за будущий урожай, и мать неизменно говорила:

— Вот ты и вырос, сынок.

А потом она осталась одна. Кто и когда пахал ей огород, помогал сажать картошку, Николай толком и не знал. Кто-то, должно быть, помогал, раз летом, когда они приезжали в отпуск, картошка уже цвела бледно-розовыми, похожими на звездочки цветами, а в грядках, прополотые и прорванные, росли и морковь, и свекла, и лук.

Наконец показался троллейбус. Николай, пропустив вперед замешкавшуюся было парочку, вошел и сел возле окна. Улицы уже были полупустыми. Лишь изредка проносилось куда-то такси, громыхал, скрипел на поворотах трамвай, да в подъездах то там, то здесь бренчали на гитарах нетерпеливые десятиклассники. Все, как всегда, все, как обычно…

В больнице Николая встретила дежурная нянечка, старушка лет на десять старше матери, подала халат, указала, куда идти. Николай немного удивился такому ее вниманию (в ночное время впускать посетителей не положено), но старушка, как бы догадываясь об этом его удивлении, объяснила:

— Борис Иванович велел пропустить.

Николай открыл дверь палаты — и на мгновение остановился. Палата была не обычной, не такой, какими он привык их видеть, где одна за другой, разделенные тумбочками, стоят койки. Белыми накрахмаленными простынями она была разбита на четыре кабины. Возле одной, опутанный трубками и проводами, негромко стучал какой-то насосик. Николай обнаружил мать в самой первой кабине. Она лежала на высоко взбитых подушках и, кажется, спала. Стараясь не шуметь, Николай осторожно присел на табуретке. Но мать все-таки почувствовала его присутствие и открыла глаза. Была она уже не такой черноволосой, не такой молодой, как пятнадцать лет тому назад, виски у нее совсем побелели, возле глаз и на лбу залегли морщины. В белой больничной рубашке с грубыми завязками на груди мать даже казалась чуть старше своего возраста, но все равно назвать ее старухой было никак нельзя.

— Ты чего, сынок? — удивилась она Николаю.

— Да вот, — подсел он поближе, — приехал из командировки, а Валя говорит, ты приболела.

Мать взяла его за руку шершавыми, потемневшими от работы пальцами и вдруг весело, как двадцать лет тому назад, улыбнулась:

— А ну их всех! Заболело немного в груди, так всполошились, завезли сюда. Боря каждый день бегает.

— А раньше болело? — спросил Николай, припоминая, жаловалась ли мать когда на боли в груди.

— Побаливало. Так пора уже, Коля. Годы…

— Какие там у тебя годы!

— И то правда, — опять улыбнулась мать и пожала Николаю руку.

Николай почувствовал в этом ее пожатии прежнюю материну крепость и силу, которыми он еще в детстве не раз восхищался. От природы мать не была особенно сильным и здоровым человеком. Сильною ее сделала работа. После гибели отца мать всю мужскую и женскую работу делала сама: молотила, рубила дрова, косила. Мешок зерна она брала за «чуба», ловко вскидывала вначале на колено, потом на спину и несла столько, сколько надо было. За день мать могла смолотить цепом копну ржи. Тот, кто хоть раз брался за эту работу, знает, что это значит. В веселую рабочую ми нуту мать любила посмеяться над слабосильными и ленивыми мужиками: вдвое быстрее, чем они, могла разгрузить машину с зерном, сметать на лугу стог, раскряжевать в лесу дерево. А вот Николаю, как только он подрос и у него стала получаться кое-какая мужская работа, мать часто говорила: «Святой мужчина».