Минуту спустя вслед за Афанасием к гаражу подбежала Надежда. Увидев Володю далеко в море, она взобралась на ступеньку и точно так же, как Афанасий, стала звать Володю, просить его вернуться назад.

— Во-ло-дя! Во-ло-день-ка! — сквозь слезы кричала она. — Вернись! Вернись, я прошу тебя!

Порывом ветра ее слова относило в сторону, они терялись среди осенних, приготовившихся к зиме деревьев, среди домов и сараев, гасли в пустынных предзимних огородах. Устав кричать и плакать, Надежда еще несколько минут молча следила за парусом, а потом вдруг прислонилась к Афанасию и как-то совсем не по-девчоночьи пожаловалась ему:

— Да что ж это делается, дядя Афанасий?! Что творится?!

Афанасий прижал ее к себе, стал укрывать полой плаща от ветра, гладил по голове, утешал, намеренно уводя разговор в сторону:

— Все обойдется, подожди немного…

Надежда теснее прижалась к нему, затихла под плащом. Афанасий, не уставая, продолжал гладить ее по голове, а сам все следил и следил за парусом, который то совсем исчезал в темных, бушующих волнах, то опять появлялся, словно выныривая из морских свинцовых глубин.

Дождь неожиданно прекратился. Далеко на закате в разрывах туч показался и тут же померк краешек огненно-чистого уходящего солнца. В его лучах парус в последний раз мелькнул, осветился, будто обновляясь, обретая новую силу, а потом в одно мгновение потух, затерялся в зыбкой вечерней темноте.

Стараясь разглядеть его, не упустить из виду, Афанасий подошел поближе к воде, но паруса нигде не было. Казалось, осенняя ночь, холодные, лениво перекатывающиеся волны, морской туман навсегда поглотили его, спрятали — и теперь уже кричи не кричи, а «Летучий голландец» никогда не вернется.

За спиной у Афанасия плакала Надежда. Она села на ступеньку, обхватила колени руками и, устало раскачиваясь, выговаривала что-то бессвязное, жалобное.

— Успокойся ты, успокойся, ради бога, — попросил ее Афанасий. — Сейчас мы его вернем!

Он побежал к пристани, начал торопливо отвязывать лодку, чтобы плыть в темноту, в ночь, отыскать там Володю, привезти его на берег и обязательно помирить с Надеждой.

Но отплыть Афанасий не успел — в море вдруг вспыхнул и взметнулся высоко в небо столб бездымного бледно-красного огня. Афанасий испуганно застыл возле лодки, сразу не поняв, что это могло гореть в море среди холодных, уже почти замерзших волн, да еще так ярко, будто облитое бензином. Он растерянно бросил на землю весло, оглянулся на Надежду, словно она могла знать, что же там случилось, что там может гореть и полыхать в пустынном все сгущающемся мраке. Но Надежда по-прежнему сидела неподвижно на ступеньке, низко склонив голову, обхватив колени руками, и еще, кажется, не видела ни огня, ни зарева, которое вытянулось теперь к небу треугольником и осветило вокруг себя клочок темного ледяного моря.

— Надежда! — крикнул ей Афанасий. — Смотри!

Надежда мгновенно вскочила, метнулась по песку к морю, к огню и, еще больше пугая Афанасия, закричала так громко и так истошно, что ее голос, наверное, был слышен даже на том берегу возле городских едва различимых в тумане стен:

— Во-ло-дя! Во-ло-день-ка!

Ее крик отрезвил Афанасия, привел в чувство. Он столкнул лодку на воду и стал грести к горящей яхте, думая теперь лишь об одном: а как же Володя, как он выберется оттуда — из огня и воды?

Лодка шла рывками, с трудом одолевая освещенную заревом волну. Но вот облитые бензином полотнища догорели, разметались хлопьями по воде, волна сразу погасла, потяжелела, грести стало еще труднее, еще опаснее. Дорогу теперь освещала лишь слабо тлеющая мачта, которая еще разгореться как следует не успела, а только занялась кое-где понизу, у основания неторопливо трепещущими языками пламени.

Прошло еще несколько минут, прежде чем эти языки, раздуваемые ветром, зазмеились и круто поползли вверх, старались как можно скорее достичь факельно горящей вершины.

Густо покрытый лаком, заполированный корпус «Летучего голландца» долго оставался черным, словно огонь щадил его и не торопился трогать, оставляя для последней самой ослепительной вспышки.

Афанасий чуть притормозил лодку, чтоб получше разглядеть, нет ли Володи на корме «Летучего голландца», не прячется ли он где-либо под порожками. Но как Афанасий ни напрягал зрение, как ни старался, а заметить там человеческую фигуру ему не удалось. В голове у Афанасия уже пронеслась было самая тревожная и опасная мысль, но в это время он расслышал где-то в стороне вначале какие-то всплески и перепады воды, а потом и тяжелое человеческое дыхание. Афанасий круто повернул туда лодку, в душе еще, правда, сомневаясь, что это человеческое дыхание. Страшно ведь даже было подумать, что в такой ледяной осенней воде мог плыть и бороться с волной человек. Но чем ближе лодка подходила к этим ночным пугающим звукам, тем больше Афанасий убеждался, что так оно и есть — оставив горящую яхту в море, к берегу вплавь добирается Володя.

— Хватайся за лодку! — крикнул ему Афанасий и посильней нажал на весло.

Но Володя никак не отозвался на этот его крик. Широко захватывая руками волну, наваливаясь на нее грудью, он еще несколько метров плыл все так же напористо и упрямо, а потом вдруг пошел по мелководью, на каждом шагу оглядываясь на «Летучего голландца».

А тот уже занялся весь, от кормы до мачты, полыхал на ветру каким-то ярко-праздничным, будто кумачовым огнем. Отвлекая Володю от этого зрелища, Афанасий еще раз, уже понастойчивей, позвал его:

— Садись в лодку! Окоченеешь ведь!

Володя остановился, подождал, пока лодка окажется рядом с ним, а потом резко оттолкнул ее и, может быть, впервые за всю жизнь ответил Афанасию сердито и грубо:

— Не трогай меня, дядь Афанасий! Плыви себе.

Афанасий сдержался, стерпел этот его окрик. Он выровнял лодку, но отплывать далеко от Володи не стал, держался все время рядом, готовый в любую минуту прийти ему на помощь…

Так они и добрались вдвоем к берегу. А там уже было полным-полно народу. Кучками толпились, обсуждая случившееся, женщины, восторженно носились по побережью мальчишки, поднятые из постелей неожиданным ночным пожаром, непрестанно курил встревоженный Иван Алексеевич.

Он первый подбежал к Володе, схватил его за мокрый, уже почти обледенелый рукав и закричал каким-то непривычно-сорванным дрожащим голосом:

— Как это все называется?! Как?!

— Это, что ли? — указал Володя на «Летучего голландца».

— Да, это!

Володя отдернул руку, резким, рубящим движением стряхнул с нее воду и лишь после этого ответил Ивану Алексеевичу, намеренно четко и ясно произнося каждое слово:

— Это, Иван Алексеевич, называется — прощание со Старыми Озерами.

Никто из стоящих рядом толком не понял их разговора, да и не успел понять, потому что в это мгновение, расталкивая женщин и мальчишек, к Володе подбежала Надежда. Она упала ему лицом на грудь, обняла за шею, начала целовать и плакать:

— Зачем ты все это, Володенька, зачем?!

Афанасий закутал их плащом и легонько подтолкнул к дому, подальше от женских судов и пересудов, от мальчишеских криков и от слишком затянувшегося молчания Ивана Алексеевича…

Дома Афанасий вдвоем с Екатериной Матвеевной растерли Володю водкой, дали ему хорошенько выпить и уложили на кровать рядом с печкой…

На следующий день Володя отвез Петьку с Надеждой в больницу, потом долго возился возле дома, заколачивая окна и двери, закрывая на замки ненужный теперь гараж. К Афанасию он забежал лишь под вечер, загнанно остановился возле порога и дальше не пошел, сколько ни уговаривала его Екатерина Матвеевна.

— Уезжаешь, значит? — спросил его Афанасий.

— Уезжаю, — ответил Володя. — Вы не обижайтесь.

— Да чего ж обижаться? Езжай, коль такая незадача.

Екатерина Матвеевна кинулась было на кухню, чтоб приготовить Володе что-либо в дорогу, но он остановил ее:

— Ничего мне не надо!

Чувствовалось, что он уже не здесь, не в Старых Озерах, а там, в дальней Надеждиной деревушке, приноравливается к новой жизни, к новым людям, к новым заботам.