— Здравствуйте!
— Здорово, — не сказал, выдавил из себя Иван Алексеевич. — Чего приехал?
— Да вот, слышу, беда у вас, решил проведать…
— Беда, — еще больше помрачнел Иван Алексеевич, — и немалая…
Толпа начала окружать их плотным кольцом, все дальше и дальше оттесняя Николая от машины. Он несколько раз оглянулся на нее, словно ища там защиты, а потом смело и вроде бы решительно вступил в разговор с Иваном Алексеевичем:
— Помощь никакая не нужна?
— А ты вот народ спроси, — кивнул на толпу Иван Алексеевич, — что ему от тебя нужно?!
Николай приподнял голову, посмотрел на староозерцев, поочередно задерживая на каждом взгляд, и опять спросил с улыбкой и вызовом:
— Так я слушаю!
По толпе снова пробежал ропот, на этот раз уже не такой глухой и сдержанный; послышалась где-то в задних рядах недовольная женская разноголосица, готовая вот-вот перейти в крики и плач.
Афанасий тоже окинул взглядом староозерцев и вдруг ясно и отчетливо понял, что вот, кажется, и настал для Николая срок держать перед народом ответ, и не так, как он привык делать это в последние годы, сидя в президиуме за длинным столом, а с глазу на глаз, когда ничем от этого народа не отгородишься: ни трибуной, ни красной скатертью…
— А ты не слушай, — стараясь перекричать женский гомон, подступил Иван Алексеевич поближе к Николаю. — Ты иди посмотри по домам, как мы живем по твоей милости, как гнием в воде! Посмотри, поживи с нами, а потом будешь разговаривать!
Афанасий ожидал, что Николай в ответ на это промолчит или хотя бы сделает вид, что ему во всем понятны беды староозерцев и он постарается как-либо помочь им, но Николай, кажется, и не думал уступать Ивану Алексеевичу.
— Я в этом не виноват. Были допущены ошибки при изыскательских работах. Потом строителей поджимали сроки…
— Слышали?! — повернулся к староозерцам Иван Алексеевич. — Их сроки поджимали! А нас теперь жизнь поджимает, давит, да так, что пикнуть не можем!
Толпа после минутного молчания взорвалась новым криком, сжалась еще плотней. Отстраняя женщин, в первые ряды вышли староозерские мужики, среди которых Афанасий заметил Андрея Борисенко, вместе с тремя своими сыновьями. Володя, который все это время стоял рядом с Афанасием, тоже начал пробираться поближе к Ивану Алексеевичу.
Разговор начал приобретать совсем неожиданный поворот. Уж кого-кого, а староозерских мужиков Афанасий знал. До поры до времени они сговорчивые, тихие, а иссякнет у них последнее терпение — и уже ничем их не остановишь, никак не повернешь назад.
Николай староозерских мужиков тоже хорошо знал и, когда они вышли в первые ряды, сразу, наверное, почувствовал, что одним разговором вечер сегодня не обойдется… Он снова оглянулся на машину, но она одиноко темнела на берегу, заслоненная от него многолюдной толпой и притихшим птичьим базаром. Прямо на глазах у Афанасия Николай как-то сразу поник, сгорбился. Он потерянно стоял перед староозерцами на своем крошечном теперь пятачке, словно тот заморенный, залитый мазутом чирок…
Вынести это Афанасий был уже не в силах. Отстранив по-ночному темных, напряженных мужиков, он твердо вышел на середину круга.
Толпа замолчала, затихла, и в этом безмолвии было слышно, как тяжело и загнанно дышит Николай. И тогда Афанасий, сняв шапку, попросил староозерцев:
— Отпустите его, мужики.
На какое-то мгновение слова Афанасия повисли в воздухе, не находя ответа и отклика, но потом стали передаваться из уст в уста, побежали по толпе встревоженным говором и затихли где-то на побережье… Первыми дрогнули, давая Николаю дорогу, женщины, а за ними на два-три шага отступили и мужики. Николай минуту помедлил, словно решая, идти ему или нет по темному людскому коридору. Но потом все-таки пошел, глубоко проваливаясь в песке, тоже молчаливый и напряженный, как и все староозерские мужики. С каждым шагом он все больше распрямлялся, поднимал голову и ни разу за все это время не оглянулся на Афанасия, который так и продолжал стоять перед народом с зажатой в кулаке шапкой…
Дверцей машины Николай хлопнул совсем уже уверенно и резко, опять встревожив полусонных чирков. Звук от этого хлопка, казалось, навсегда завис над Старыми Озерами. Но была в нем одна лишь обида и злость, а вот правоты никакой не было…
Окончательно море очистилось от мазута лишь к началу октября. Поднявшаяся в верховьях после осенних дождей река подпитала его свежей, чистой водой. Разгулявшийся ветер, помогая едва бьющемуся на середине моря течению, погнал нефтяную пену к плотине, а оттуда уже к настоящему Черному морю, мимо притихших на берегах реки, молчаливых, но уже наслышавшихся о староозерской беде деревень и сел.
За все это время Николай больше в Старых Озерах ни разу не появлялся. Афанасий и Екатерина Матвеевна, словно сговорившись, тоже старались о нем не вспоминать.
Лишь однажды, сидя возле окошка и поглядывая на фотографию Николая, которая всегда висела у них на стене, Екатерина Матвеевна не выдержала и тяжело со слезами в голосе вздохнула:
— Жалко мне его.
— А мне, думаешь, не жалко? — ответил ей Афанасий, тоже чувствуя, как обида и жалость к сыну давят ему горло, не дают дышать. Но он поборол себя и, как мог, успокоил Екатерину Матвеевну: — Сам виноват. Так с народом нельзя…
Екатерина Матвеевна снова вздохнула и даже заплакала, но разговор на этом у них и оборвался…
Афанасий начал готовиться к зиме. Первым делом оглядел погреб, покрытый травою мокрицею, позеленевший внутри от сырости. Как только начались дожди, Афанасий стал замечать, что мокрое пятно за бочками растет прямо на глазах. Точно так же, как и у Володи, вода подступала из-под земли, пробивалась сквозь цементный пол, сквозь кирпичные, старинной, еще дедовской кладки стены. Афанасий пробовал отводить воду по дренажам и канавкам, но ничего из этой затеи не получилось — вода все прибывала и прибывала. Картошку и морковь пришлось перенести в кладовку. Но это, конечно, был не выход — до первых холодов они там продержатся, а потом придется тащить все в дом. Бочки с соленьями Афанасий пока оставил в погребе, соорудив для них по Володиной подсказке настоящий фундамент. Но и тут у него полной уверенности не было — вряд ли они простоят до весны, вода ведь потихоньку сочится и сочится…
Не лучше обстояло дело и с сараем, где томились в темноте Горбунок и Красавка. Воды там вроде бы не было, конек и корова стояли на сухой свежей подстилке, но везде в сарае чувствовалась сырость, которая шла по утрам изморозью, застывала на стенах и подсохах настоящим инеем. Надо было что-то придумывать, как-то утеплять, высушивать сарай или вообще переводить скотину поближе к дому на высокое место, может быть, даже в сенцы, где у Афанасия были настелены на дубовых подмостниках крепкие деревянные полы. И особенно волновался Афанасий за Горбунка. Красавка, та вроде бы держалась, а Горбунок что-то начал чахнуть. Еще с лета Афанасий заметил, что Горбунок припадает на задние ноги, прихрамывает и редко теперь пускается рысью — больше идет шагом, мелким и осторожным. В дороге с ним стало одно мучение. То и дело Горбунок останавливается, болезненно переступает с ноги на ногу, мнется, в Великих горах не стоит, как прежде, на солнышке, не греется, а норовит поскорее лечь где-нибудь под осиной и затихнуть.
Афанасий сводил Горбунка к ветеринару. Тот оглядел конька со всех сторон, выслушал, а потом, немного посомневавшись, вынес приговор:
— На бойню ему пора. Старость, она, брат, не радость, ревматизм и все прочее…
Афанасий тогда вроде бы согласился с ветеринаром: годы, конечно, у Горбунка немолодые, но дело тут вовсе не в возрасте — в сухое место надо Горбунка, в тепло, и весь ревматизм как рукой снимет. Но где его найдешь, это тепло — кругом ведь вода, сырость…
Ко всему вроде бы уже привык Афанасий, живя возле моря. Но под осень, когда начались первые холода, подстерегло его еще одно огорчение.
Проплывая как-то на плоскодонке мимо старой Благовещенской церквушки, он вдруг обнаружил, что ее золоченные в прежние времена маковки и колокольня накренились в сторону Великих гор и, казалось, вот-вот начнут падать. Афанасий вначале этому не поверил, думал: может быть, это какой-либо обман зрения. Он отплыл на середину моря, чтоб посмотреть на церквушку издалека, проверить себя. Но и отсюда, из самой морской стремнины, было хорошо видно, что церквушка клонится к Великим горам, оседает левым крылом в землю. Тогда Афанасий причалил к берегу и начал обследовать церквушку со всех сторон, заглядывать в ее окна и подвалы.