— Ах, Лизанька! Солдатиков жалко… Сколько они там настрадались!.. И все задаром…

Капитон поднял распухшее лицо и подхватил с ненавистью:

— Как на что?.. Проспала ты, что ли, эту войну? С луны свалилась?.. Царица небесная!.. Она не знает, на что нам Порт-Артур…

— А ты сам знаешь?

— Я-то?! — Капитон даже захлебнулся.

Фимочка прыснула со смеху.

— Ну да, ты!.. На что он тебе нужен?

— Мне-то?!

— Ум за разум зашел у нее, братец, — вмешался Николай. — Потому — все теперь с образованными людьми компанию водит… Ее голыми руками теперь не возьмешь…

Лиза поглядела на него теми же прозрачными глазами, и вдруг все лицо ее задрожало от немого смеха.

— Ты, пожалуй, скажешь, что и тебе Порт-Артур нужен?

Николай вспыхнул.

— Ах!.. Уж и полосатая же ты дура после того!..

— Николай… Здесь не кабак! — прикрикнула на него мать.

— Да нешто, маменька, может сердце стерпеть, когда такие вещи слышишь?!

— Плюньте, маменька! — холодно сказала Лиза. — Не могут такие люди меня оскорбить…

— Еще бы!!! Где нам?.. Кто с бесхвостыми курсистками возжается…

— С какими??

— С бесхвостыми да с стрижеными… Вот что!

— А ты где хвостатых людей видал? — серьезно спросила Лиза.

Фимочка прыснула и опять замахала руками. Побагровевший Николай собирался опять «облаять» жену, но его стремительно перебил Капитон:

— А незамерзающий порт на Дальнем Востоке России не нужен?

— Все равно замерзает…

— Коли в тебе любви к родине нет, ты хоть бы мужичка русского пожалела… Он там костьми лег…

— Я-то жалею. Это вам никого не жаль… Разве это война? Это — бойня… А спроси-ка русского мужичка, на что ему Порт-Артур?

— Брось, Капитон! Охота с бабой язык трепать!..

— Нет, уж очень обидно… На всякую сволочь: курсисток, студентов да ссыльных — тысяч не жалеет, а на флот и в Красный Крест хоть бы грошь пожертвовала!

— Жертвуй сам… Кто тебе мешает?..

— Еще бы мне кто помешал! Да и маменьку вы тоже с Андреем словно оболванили… Простите, маменька, не в обиду вам! А мы с сестрицей Катериной Федоровной прямо диву даемся на черствость вашу… Обошли вас… околдовали…

— Я, Капитон, до пятидесяти лет своим умом жила, а не газетным… Судить меня никто тебе не мешает, но только не в глаза. Этого я тебе не позволю…

— Ступай к сестрице, на Пятницкую! — вмешалась Фимочка. — Там и поскулите на досуге, и посудачите…

Капитон свирепо скосил на нее глаза, и она опять весело расхохоталась.

— Гос-с-с-поди!.. Живут же такие люди на свете! — вылилось прямо из сердца Капитона. — За ножку бы таких, как вы (взгляд его обнял Лизу и Фимочку), да об угол! Чего вы стоите после этого? — Он встал и пошел из комнаты.

Фимочка закричала ему вслед:

— Поди, затепли свечу перед портретом Стесселя! Авось полегчает… Ха!.. Ха!..

Вечером Капитон поехал на Пятницкую делиться впечатлениями с кумушкой.

На другой день Лиза сказала у Тобольцевых, куда вся семья явилась навестить поправлявшегося Андрея Кириллыча:

— Скажите слава Богу, что теперь скоро войне конец…

— Что такое? — крикнула Катерина Федоровна, меняясь в лице. — У нас отняли Порт-Артур, а мы будем войну кончать? Да кто ж теперь говорит о мире? Только изменники… Точно у нас нет армии? Нет эскадры и Рожественского[231]?

— Целый подводный флот! — вставил Тобольцев.

— Ну да! — не вслушавшись, подхватила она. — Что и я говорю?.. Как можно мириться! А честь России?.. До последней капли крови надо сражаться!

— Не волнуйтесь, сестрица, — вмешался Капитон. — Вот снарядят третью эскадру…

— Из гнилых ящиков, — не унимался Тобольцев, к искреннему удовольствию Фимочки.

— Поглядим мы тогда на гениальных японских адмиралов!

— Уж конечно, из-за того, что вы на банкетах дурацкие ваши резолюции выносите, война не кончится… Кто вас боится?

— Кукиш показывают из кармана, по обыкновению…

— Пока костьми не ляжет последний солдат, Россия отступить не смеет! И не отступит! — страстно крикнула Катерина Федоровна.

Новый год застал еще более обострившиеся отношения между всеми членами семьи. Два лагеря обозначались все резче.

— А кто горевал, что сделок никаких нет и что война разоряет? — спрашивала Лиза мужа и Капитона.

— И пусть разоряет! — кричал Капитон, стуча кулаком по столу. — Не мы одни терпим… Не токмо, что барышни и доходы… жизнь свою каждый должен нести…

Его патриотизм, однако, не ограничивался словами. Он пожертвовал крупную сумму на флот и подбил Николая сделать вклад. Тот, однако, схитрил и потихоньку от жены скостил эту сумму с дивиденда на ее паи. Капитон вообще возмущался тем, что купечество «жмется».

Тобольцев устроил побег за границу Соколовой и Иванцову. Вера Ивановна, Марья Егоровна и Дмитриев (оставшийся в живых) — все были арестованы. Детей Веры Ивановны Тобольцев отдал в знакомую семью. Он был уверен, что через два-три месяца всех их выпустят. Одному Дмитриеву грозила ссылка.

День 9 января оставил глубокий след в душе Катерины Федоровны. Капитон и она были так ошеломлены всем, что слышали и читали, что ни одним словом не возражали Тобольцеву, когда он в гостиной матери старался выяснить все значение этого события. Чувствовалось, что перед таким стихийным явлением почва заколебалась под их ногами. Привычный мир представлений рухнул.

Тобольцев не мог забыть ужаса жены, когда она узнала подробности от Капитона. «С детьми на руках», — шептала она, остановившимися глазами глядя перед собой. И по щекам ее бежали слезы.

Тобольцев был глубоко взволнован. Он видел такие метаморфозы в эти дни! Так много потрясающих отречений! Такие удивительные пробуждения… Он ждал…

Все эти дни он вместе с Лизой или один переходил с заседания на заседание, слушая среди напряженно-взволнованной толпы страстные доклады очевидцев. Он пригоршнями сыпал в шапку, лежавшую на столе председателя, собранное им среди купцов и банковских служащих золото. Он толкался в кружках, среди «седых» и «серых», всюду свой и желанный, хотя и внепартийный.

Через неделю Потапов впервые пришел к Тобольцеву. Когда в столовую подали самовар, Тобольцев с сияющим лицом ввел Степана и представил его жене: «Катя, вот мой лучший, единственный друг, Николай Федорович, о котором я тебе так много говорил!.. Прошу любить и жаловать!»

Она встала. Вся кровь отхлынула от щек ее к сердцу, когда она встретилась глазами с Потаповым. Она не разжала губ, не нашла ни одного слова для этого «друга», которого возненавидела смутным инстинктом ревнивой и властной души… Налив им по стакану, она поспешно вышла на кухню.

— Я позвоню, когда будет нужно… Без зова не ходите в столовую! — Насупленные брови ее не раздвинулись в этот вечер. Притворяться любезной она не желала. С какой стати? А у самой стучало в голове: «Приметила ли нянька его лицо? Не подслушал бы кто у дверей… Хорошо ли задернуты шторы?..»

В три часа ночи, когда Тобольцев запер за гостем парадную дверь, он нашел жену в кресле. Она дремала в столовой и вскочила на его шаги.

— Он ушел? — крикнула она.

— Да… Что это значит?.. Почему ты не спишь?

— Слава Богу! Уж я боялась, что ты его спать оставишь… От тебя станется…

— Я его оставлял, Катя. Но он чувствует твою враждебность. Я очень огорчен его уходом…

— Но ведь за ним следят, Андрей! В такие дни!..

Он сделал жест усталости.

— За кем из нас не следят? Думаешь ли ты, что я считаюсь благонамеренным?

Она помолчала, тяжело дыша, как пришибленная.

— Зачем он приходил?.. Неужели он не чувствует, что не имеет права ходить к тебе теперь, когда ты женат?

Они смотрели друг на друга, бледные, и словно меряясь силами.

Вдруг он подошел вплотную к ее креслу. И его гневное лицо показалось ей невыразимо прекрасным, но совсем чужим и страшным.

— Катя… Ничто не изменилось в моей жизни и в сношениях с людьми, оттого что я тебя полюбил! Ни в чувствах, ни в поступках своих я никому не отдаю отчета. Ни о каких правах твоих на меня тут не может быть речи! Мне чужд этот язык… Пойми! Он мне так же дорог, как и ты… И не пробуй… никогда не пробуй говорить мне: «выбирай: я или он!»