О, как знаком был ему немой язык этих мелочей!

В первое мгновение она растерялась, потом вдруг закрыла руками залившееся краской лицо. Он злобно засмеялся.

— Уйди!.. Оставь меня!.. Я тебе ненавижу! — прошептала она.

Он вышел, не оглядываясь и все так же зло смеясь.

Развязка назревала.

На другой день Соня с утра ушла на уроки и ни с Тобольцевым, ни с сестрой не видалась. Узнав от прислуги, что барышня вернулась в два часа ночи, Катерина Федоровна изменилась в лице. «Этому надо положить конец!..»

Она вышла гулять, как всегда, в два. Не успела она завернуть за угол, как Чернов с Соней позвонили у подъезда. Соня провела Чернова к Минне Ивановне.

Больная не узнала его, как никого не узнавала. Но Чернов был потрясен до глубины души… Он любил старушку искренно и надеялся почему-то, что для него именно не угасла ее душа. Он упал на стул и разрыдался.

Катерина Федоровна, возвращаясь с прогулки, встретила кухарку, бежавшую в лавочку, и взяла у нее ключ от кухни. Она не звонила, чтобы не тревожить няню, тоже отдыхавшую в этот час. Через черный ход она вошла в переднюю и остановилась как вкопанная.

Чернов сидел на подоконнике, в цилиндре и в пальто, и плакал, как женщина, закрывая лицо руками. Соня в шляпе и бурнусе стояла перед ним, положив ему руку на плечо.

— Ну, полно, перестань! — ласково, но нетерпеливо говорила Соня. — Она сейчас вернется… Я не хочу, чтоб она тебя встретила…

— Что это? — Катерина Федоровна всплеснула руками. Сердце ее бурно застучало.

Соня и Чернов дрогнули всем телом. Он встал и снял цилиндр.

— Я был у больной… Вы… вы не можете не помешать любить ее и…

— Вон! — страшно крикнула Катерина Федоровна, вдруг багровея и указывая ему рукой на дверь. — Вон! Чтоб ноги вашей не было здесь, пока я жива!..

Но Чернов не двигался и глядел на нее холодно и нагло.

— По какому праву ты его оскорбляешь? — тонким голосом закричала Соня.

Катерина Федоровна обернулась к ней лицом. Губы ее прыгали, но ни одного звука не вылетело из стиснутого спазмами горла. Вдруг голова ее затряслась, и все лицо задрожало.

— Выбирай! — расслышала Соня. — Я… или этот мерзавец… Из-за него все несчастие… А ты смеешь… говорить ему «ты»?.. Вон! (Она сверкнула глазами на Чернова.) Если вы… придете еще раз… я велю дворнику… вышвырнуть вас за дверь…

— Соня?.. Что ж ты молчиш-шь? — вдруг выпалил Чернов.

Катерина Федоровна глухо крикнула.

— Скажи своей сестре, что гнат-ть меня поздно… Разве я не жених твой с этой же ночи? — подчеркнул он.

Соня, внезапно побледневшая, не успела раскрыть рта, как сестра вне себя кинулась к ней и ударила ее по щеке.

— Дрянь! Дрянь! Подлая! — исступленно закричала она.

Соня ахнула и закрыла лицо руками.

Чернов порывисто обнял ее.

— Как вы смеете? Так вы др-рать-ся?..

— Вон! Уходи, подлец, уходи! Или я задушу тебя…

— Пойдем-м, Соня! Нам-м здесь нет-т места… У тебя нет-т родных! — с великолепными интонациями, как на сцене, сказал Чернов и распахнул дверь подъезда. Обнимая одной рукой талию Сони, рыдавшей на его плече, он взмахнул цилиндром с вызывающим видом, и оба они исчезли. Дверь хлопнула за ними. А Катерина Федоровна упала на стул в истерическом припадке.

Перепуганная сиделка кинулась в банк, за Тобольцевым.

Катерину Федоровну уложили в постель, послали за доктором. Тобольцев был в отчаянии. Жена его бредила и никого не узнавала.

— Плохо! — сказал ему доктор, ничего, впрочем, не объясняя. Но Тобольцев сам понимал, чем грозит такое потрясение женщине, которая кормит.

Двое суток это был сплошной ужас. Тобольцев рыдал и не отходил от постели жены. Нянюшка, Лиза, Анна Порфирьевна, Капитон — все толклись в квартире. Капитон плакал навзрыд, так что даже Фимочка была озадачена. «Ей-Богу, коли я помру, он так горевать не будет», — говорила она всем. Таня и Лиза дежурили у больной, их сменяла нянюшка. Тобольцев был невменяем от горя.

Наконец опасность миновала, и все вздохнули свободно. Один только маленький Адя дольше всех расплачивался страданием желудка и блажил невыносимо. Инстинкт материнской любви, мощный и всесильный, восторжествовал в душе и в организме Катерины Федоровны, спасая ее от безумия.

— Теперь Соне остается одно: повенчаться с этим негодяем, — сказала она мужу.

— С какой стати? — возмутился Тобольцев. — Добровольно ухудшать и без того глупое положение?.. Если человек сделал одну ошибку, к чему впадать в другую?

— Бог знает, что ты говоришь! Ведь если она будет женой Чернова, кусок хлеба у нее останется, и никто в нее не бросит камнем. А теперь кто она? Любовница пьяницы? Боже мой! Думала ли я когда-нибудь, что благословлю судьбу за то, что мать моя безумная? — И она заплакала.

— Полно, Катя! Не надо делать драмы из водевиля… Что она взяла этого пьяницу в минуту отчаяния, это, конечно, очень грустно. А что ты хочешь ее на всю жизнь с ним связать, вот это действительно преступно. И поощрять этого я не стану!

— Что же ты хочешь делать? Я просто голову теряю, Андрей…

— А там будет видно…

Он уехал в гостиницу, где жил Чернов.

Там давно поджидали этого парламентера и волновались, почему он так долго не едет. Прежде всего из-за паспорта Сони и ее вещей… Чернов отправил по почте резкое письмо Тобольцеву, требуя бумаги Сони, потому что без бумаг ее не держат нигде и она должна побираться у знакомых, ища ночлега. «Потрудитесь прислать вещи ее, ей даже рубашки переменить нельзя… И там остались в ее комнате, в комоде ее собственные заработанные деньги…» — «Вот это самое главное», — усмехнулся Тобольцев, когда на четвертый день прочел, наконец, это письмо, провалявшееся на его письменном столе. «Бедная девочка, глупый ребенок!» — думал он по дороге.

Он еще за дверью расслышал крупный разговор «новобрачных».

— Эт-то глуп-по! Наконец, они обязаны…

— Не возьму! Не возьму ни копейки, — кричала Соня. — Ничего никто не обязан… И ты не смей требовать! А то я поверю Андрею, который говорил, что у тебя один расчет…

«Вот так медовый месяц! Ха!.. Ха!..» — подумал Тобольцев.

— Твой Андрей — свин-нь-я! — негодующе выпалил Чернов.

В ту же секунду Тобольцев распахнул дверь. «Я легок на помине», — сказал он, холодно улыбаясь с порога.

Чернов не ответил на поклон. Он стоял, открыв рот и выпучив глаза. Соня же сильно покраснела, до слез.

— Здравствуй, Соня, — спокойно и почти весело сказал Тобольцев и с рыцарской любезностью поцеловал робко поданную ему руку. Не спрашивая позволения, он сел в кресло рядом с Соней, сидевшей на диване; поставил на стол свой цилиндр и стал стягивать перчатки. Усмешка порхала вокруг его рта. Чернову он руки не подал.

Тот стоял в стороне, выпятив грудь, выкатив глаза и раскачиваясь на каблуках с довольно глупым видом.

— Прежде всего извиняюсь перед тобой, Соня, что задержал вещи и бумаги. Вот твой паспорт, вот твои деньги… А вещи перешлю по твоему адресу… Я не знаю, где ты будешь жить.

— Что за воп-прос-с?! Здес-сь, конечно!..

Тобольцев бровью не двинул, как будто Чернова в комнате не было. «А письмо я прочел только вчера, потому что Катя лежала без памяти и была на волос от смерти. (У Сони вырвалось движение.) Упрекать тебя в случившемся я не буду… Это бесполезно. Я только предупреждаю тебя: Катя любит тебя по-прежнему, озабочена твоей судьбой и спрашивает, что ты намереваешься делать дальше?»

— Эт-то удив-ви-тель-но!!! Как — что дел-лать?.. Вен-чать-ся со мной!!! Вот-т что она будет дел-лат-ть!

Соня молчала, бледная и подавленная, низко опустив голову. Ненавидеть сестру она могла все-таки только в минуты аффекта, но не сейчас, выслушав все эти великодушные предложения. По правде сказать, этого она не ожидала. Она думала, что от нее отрекутся, что она сожгла за собой корабли.

Тобольцев вытянул под столом ноги, откинулся на спинку кресла, заложил руки в карманы брюк и сощурился на Чернова.

— Я говорю не с вами, а с Соней… А вы этого, кажется, упорно не хотите понимать?