— Что такое? — Он вдруг расхохотался. — А сколько же времени ты намерена его кормить?
— Как все. Что за вопрос? Девять месяцев. Но у Жука сказано, что хорошо кормить до года…
— Ага!.. А что твой Жук советует мужьям, пока жены их кормят? Допускает он, что мужья могут увлечься другими?
Она рассердилась. Она не желала легкомысленного отношения к автору ее настольной книги.
— Катя, ды ты просто охладела ко мне! — горестно крикнул он раз, когда на его страстный, ищущий поцелуй она ответила жестом оскорбленной весталки.
Она протестовала. Что за вздор! Конечно, она его любит… Разве может она не любить отца ее Ади?..
Он чуть не закричал. Так вот во что обратилась эта страсть ее!!? Он — отец Ади — прежде всего!?
Он так страдал, что осунулся и побледнел за какую-нибудь неделю. Все вечера он проводил с Таней или у Веры Ивановны, среди молодежи, или шел к матери и Лизе.
— А что делает Катя? — спрашивали его в Таганке.
— Священнодействует, — неизменно отвечал он, стараясь казаться небрежным.
— А сын как?
— Ест и спит, а в промежутках орет благим матом… И мил только, когда спит…
— На кого ты сердишься? — удивлялась Лиза.
— На самого себя, Лизанька… На кого же больше? А только удивительно, как опускаются женщины в браке! И это так хорошо, что у тебя нет ни мужа, ни детей!
Иногда, после долгого молчания, когда он сидел, задумчивый, перед топившимся камином в комнате Лизы (он очень полюбил этот уголок), он начинал говорить, будто продолжал начатый с кем-то разговор:
— Вот эту музыку ее, которую я так любил всегда… и в которой выливалась вся ее обаятельная индивидуальность, чего я бы ни дал, чтобы услыхать ее вновь!.. Белый рояль стоит, забытый и печальный. Я даже видел пыль на нем… В нашем доме пыль!! Ха!.. Ха!.. Это невероятно… Но это — «знамение времени» как говорят газеты.
Он оборачивался к Лизе и глядел на нее удивленными глазами.
— Милая Лизанька… Это похоже на печальную сказку. Когда я был на Ривьере, я раз увидел там агаву. Как змеи, толстые и колючие, ползли по земле ее мясистые листья… И какая сила была в этом чудовищном растении!.. И вдруг я наступил на что-то мертвое… Я наклонился в сумерках и увидал под ногой иссохшие, коричневые, погибшие листья агавы… Я поднял голову. В уровень с моим лицом, на огромном стебле, качался белый, странный цветок… Я все понял… Могучая агава жила, росла и цвела, чтоб погибнуть, дав жизнь этому уродливому, никчемному цветку, который сам живет лишь несколько часов… Мне было грустно, когда я уходил, и под моими ногами шуршали мертвые листья…
Лиза молчала, печально глядя в огонь. Она никогда не расспрашивала. Она, казалось, понимала его с полуслова. Но на его несчастье она не строила планов, как это втайне делала Соня. Она понимала, что каждая женщина может дать только то, что у нее есть, не более. И она чувствовала себя бессильной заменить Катю в его душе.
— Знаешь, Лиза, — раз сказал Тобольцев. — Катя часто импровизировала раньше. Ты, может быть, не знала, что это редкий дар? Из нее могла выйти не только пианистка, но и композитор… А теперь, что она такое? Иссохшая агава.
— Полно!.. Это пройдет…
— Боюсь, что нет… Боюсь, что, если у нас будут еще дети, эта страстная любовь к ним съест ее душу и все, что в этой душе мне было ценно… Какая страшная вещь — счастье!..
— Что с тобой, Андрюша? — спросила его раз как-то Соня за обедом. — У тебя глаза ввалились. Ты болен?
Тогда и Катерина Федоровна выразила беспокойство.
— Ты, должно быть, ужасную жизнь ведешь, — сказала она с мягким укором. — Хоть бы когда-нибудь дома посидел!..
— Для кого? Для тебя?
— Ну да… Для мамы, Сони, для меня, наконец…
— Но ведь ты в девять ложишься?
Она весело рассмеялась.
— Изволь… Для тебя посижу и до одиннадцати…
Ему показалось, что ее глаза стали горячими и словно приласкали его. Сердце его бурно застучало. «Я влюблен, как мальчишка… Как это хорошо!.. В сущности, пока я люблю и страдаю, я благословляю любовь. Пусть муки неудовлетворенности! Пусть страдания и слезы! Лишь бы не погаснуть!»
В этот вечер он пришел в ее спальню, и она не могла или не хотела противиться его мольбам.
Тобольцев был безумно счастлив.
Но это недолго длилось. Она снова стала избегать его близости. Если он входил, она звала няньку под каким-нибудь предлогом, запиралась даже на ключ.
— Глупая! — сказал он ей раз, глядя на нее алчными, злыми глазами. — Чего ты добиваешься? Чтоб я охладел к тебе?
Она вздрогнула.
— Андрей, что ты говоришь? Неужели ты способен… на такую низость?.. Изменить мне?..
Он притянул ее к себе.
— Катя! Ты ничего не видишь в моей душе! Изменить тебе?.. Не понимаю… На разных языках мы говорим с тобой… Изменить можно только самому себе… Пойми: только самому себе я могу изменить!.. Но тогда сама жизнь потеряет для меня всю ценность…
— Ты думаешь, что смеешь уйти к другой?.. Ты? Мой муж?
— Бог мой! Разве это страшно?.. Страшно то, что я могу разлюбить тебя!.. Катя, пойми: если б я не любил тебя… если б я не желал тебя, одну тебя во всем мире, — я давно утешился бы с другой…
— И ты смеешь мне это говорить в лицо? Да знаешь ли ты, что я никогда не прощу тебе измены?!!
Но на этот раз она не противилась… Она покорно отдалась ему. Он чувствовал, однако, что она уступила из страха потерять его любовь… «Нет… — сказал он себе, пылко беря ее в объятья, — я буду бороться за свое влияние, за ее гаснущую ко мне любовь… Я должен разбудить ее страсть, без которой жизнь для меня потеряет половину своей ценности! Я должен зажечь ее кровь, ее нервы, ее душу… Или все пропало!»
Казалось, камень дрогнул бы от пыла его ласк!
Но… она оставалась холодна. Она подчинялась — только…
Вдруг ему показалось, что она прислушивается… к звукам, шедшим из детской. «Не проснулся ли Адя?» — прочел он в ее тревожных, далеких от любви глазах…
— Катя! — с отчаянием сорвалось у него, и поцелуем он закрыл ее глаза. Но… холод проникал и в его душу. Она боится почувствовать ответную страсть; она боится, что это волнение может испортить… Адин обед… Он это вдруг ясно понял через дымку и угар его желаний… Внезапно разжались его руки, и он оттолкнул от себя это смуглое желанное тело.
— Куда ты? — испуганно крикнула она.
— Покойной ночи! — сказал он холодно.
Дверь хлопнула за ним. А она долго лежала с раскрытыми широко глазами, удивляясь его требовательности, стараясь его понять, взволнованная, несмотря на все старания держать себя в руках…
— Послушай, Андрюша, — сказала она ему на другой день, — чем ты недоволен? Разве я отказываю тебе в чем-нибудь?
Он схватился за виски.
— Бог мой!.. Забудь хоть между нами этот супружеский жаргон! И откуда он у тебя?.. «Отказываю»… Да разве мне покорность твоя нужна? Разве только телом твоим и чувственными наслаждениями могу я насытить мою душу? Она изголодалась за эти четыре месяца невыносимой и неизбежной прозы… Она жаждет экстаза… А ты толкуешь мне о покорности! Ты воображаешь, что, пассивно отдаваясь мне, ты исполняешь свои супружеские обязанности?.. И с тебя довольно! Да ведь это только законные мужья могут довольствоваться такими… скотскими удовольствиями!.. И где была твоя душа вчера? Твои желания? Твоя страсть?.. То, что мне нужно от тебя!.. Единственное, что мне нужно! Ты воображаешь, что я могу довольствоваться какими-то моими «правами» и твоими «обязанностями»? Но ведь я люблю тебя… твою индивидуальность, твою страсть ко мне… Я люблю в тебе то, что мне ни одна женщина в мире не может дать!.. Что я встретил в тебе и полюбил и что умрет с тобой. Но я хочу тебя такой, какой люблю… Другой тебя мне не надо!.. Ты боишься измены, Катя? Это смешно! Раз я ушел к другой от тебя, то к тебе я уже не вернусь… Думаю, что это так… Но это будет только, когда я разлюблю тебя. А разлюблю я тебя, когда разочаруюсь в тебе, моя Катя… Обыкновенно мужья рассуждают так: «Жена беременна, кормит, исполняет свои священные обязанности… Она святыня для мужа. Ее надо щадить…» И супруг идет в публичный дом или соблазняет девчонку-мастерицу, плодя проституцию, чтобы сохранить интересы очага. И все его оправдывают: доктора, друзья, общество. Если б ты была больна хоть год, и я никого не любил бы, никого не желал бы, кроме тебя (я это подчеркиваю слово желал, потому что желание не есть еще любовь… Но любовь и желание, слитые в одно, — это сила)… Так вот, видишь ли, я сумел бы ждать хоть год твоего выздоровления, возврата твоей страсти и божественных желаний! И минута блаженства вознаградила бы меня за год лишений… Так я понимаю любовь! Потому что для меня сейчас, любящего впервые индивидуальность женщины, страдания мои в ожидании минуты, когда ты мне отдашься; мои воспоминания о тебе; мои грезы — во сто раз ценнее, чем связь одной минуты с другой женщиной, которая только на миг успокоит мои больные нервы. Я болен страстью к тебе, Катя! Я болен жаждой счастья… Но я требователен. Мне надо получить то, о чем я мечтаю… Ни йотой меньше!