Господин де Роган говорил по-немецки, Олива́ не поняла ни слова и нагнулась к голубому домино.

— Заклинаю вас, сударыня, — воскликнул незнакомец, — не говорите ничего!

Эта таинственность еще больше разожгла любопытство кардинала.

— Пожалуйста, — добавил он, — одно слово по-немецки! Ведь это не скомпрометирует вас.

Голубое домино, которое тем временем делало вид, что выслушивает приказания Олива́, тотчас же отвечало:

— Господин кардинал, вот подлинные слова моей дамы: «Тот, чья мысль не бодрствует неусыпно, чье воображение не заполнено ежечасно образом любимого существа, тот не любит, он не должен говорить о любви».

Кардинал был поражен смыслом этих слов. Он выразил всем своим существом высшую степень удивления, почтительности и восторженной преданности. Затем его руки сами собой опустились.

— Это невозможно, — пробормотал он по-французски.

— Что такое невозможно? — воскликнула г-жа де Ламотт, жадно заинтересовавшаяся единственными понятыми ей словами из всего разговора.

— Ничего, сударыня, ничего.

— Монсеньер, вы, право, заставляете меня играть очень жалкую роль, — сказала она обиженным тоном и отняла у кардинала свою руку.

Последний не только не удержал ее, но, казалось, даже не заметил ее жеста, так он был поглощен дамой-немкой.

— Сударыня, — сказал он ей, по-прежнему стоявшей прямо и неподвижно в своей атласной броне, — слова, сказанные мне вашим кавалером от вашего имени… это немецкие стихи, которые я прочел в одном доме, кажется знакомом вам?

Незнакомец пожал руку Олива́.

«Да», — подтвердила она кивком головы.

Кардинал вздрогнул.

— А дом этот, — нерешительно начал он, — не назывался ли Шёнбрунн?

«Да», — кивнула Олива́.

— Они были написаны на столике вишневого дерева золотой заостренной палочкой, написаны одной августейшей рукой?

«Да», — кивнула Олива́.

Кардинал замолчал. В его душе, казалось, все перевернулось. Он зашатался и протянул руку, чтобы найти точку опоры.

Госпожа де Ламотт наблюдала в двух шагах за этой странной сценой.

Рука кардинала легла на руку голубого домино.

— И вот их продолжение, — сказал он. — «Но тот, кто видит повсюду предмет своей любви, кто угадывает его присутствие в цветке, в благоухании, под непроницаемым покровом, — тот может молчать: его голос звучит у него в сердце, и для того, чтобы быть счастливым, ему достаточно быть услышанным другим сердцем».

— Э, да здесь говорят по-немецки! — воскликнул вдруг свежий, молодой голос в приблизившейся к кардиналу группе масок. — Посмотрим-ка, что там такое. Вы понимаете по-немецки, маршал?

— Нет, монсеньер.

— А вы, Шарни?

— Да, ваше высочество.

— Господин граф д’Артуа! — сказала Олива́, прижимаясь к голубому домино, так как четыре маски довольно бесцеремонно прижались к ней.

Тем временем в оркестре гремели фанфары, а пыль от паркета и пудра от причесок поднимались радужным облаком над сверкающими люстрами, золотившими этот туман, благоухающий амброй и розой.

Приближаясь, кто-то из четырех масок толкнул голубое домино.

— Осторожнее, господа! — повелительным тоном сказал незнакомец.

— Сударь, — отвечал принц, не снимая маски, — вы видите, что нас толкают. Извините нас, сударыни.

— Уедем, уедем, господин кардинал, — сказала тихо г-жа де Ламотт.

Но в эту минуту чья-то невидимая рука смяла и отбросила назад капюшон Олива́, шнурки маски развязались, она упала, и черты лица молодой женщины мелькнули на секунду в полумраке, образуемом тенью нависающего над партером яруса.

Голубое домино испустило крик притворного беспокойства; Олива́ — крик ужаса.

Три-четыре удивленных возгласа раздались в ответ.

Кардинал едва не лишился чувств. Если бы г-жа де Ламотт не поддержала его в эту минуту, то он упал бы на колени.

Волна масок, нахлынувшая на них, увлекла за собой графа д’Артуа и разлучила его с кардиналом и г-жой де Ламотт.

Голубое домино с быстротой молнии опустило капюшон Олива́ и подвязало маску, потом подошло к кардиналу и пожало ему руку.

— Вот непоправимое несчастье, сударь, — сказало оно при этом. — Вы видите, что честь этой дамы в ваших руках.

— О, сударь, сударь… — пробормотал принц Луи с поклоном.

Он провел по лбу, на котором выступили крупные капли пота, платком, дрожавшим у него руке.

— Уедем скорее, — сказало голубое домино Олива́.

И они исчезли.

«Теперь я знаю, что́ кардинал счел невозможным, — сказала себе г-жа де Ламотт; — он принял эту даму за королеву, и вот какое действие произвело на него это сходство. Хорошо… Это нелишне заметить».

— Вы ничего не имеете против того, чтобы уехать с бала, графиня? — спросил ослабевшим голосом г-н де Роган.

— Как вам будет угодно, монсеньер, — спокойно отвечала Жанна.

— Я не вижу здесь ничего интересного, а вы?

— О, я более тоже ничего не вижу.

И они с трудом стали прокладывать себе дорогу среди беседующих масок. Кардинал, который был высокого роста, смотрел во все стороны, отыскивая скрывшееся видение.

Но голубые, красные, желтые, зеленые и серые домино мелькали у него в глазах, окутанные светлым туманом, и цвета их сливались для него в одну сплошную радугу. На расстоянии для бедного сеньора все казалось голубым, но вблизи оказывалось иным.

В таком состоянии он сел в карету, ожидавшую его со спутницей.

Карета катилась уже целых пять минут, а прелат еще не сказал Жанне ни слова.

II

САПФО

Госпожа де Ламотт, которая сохраняла полное душевное равновесие, вывела прелата из его мечтательного состояния.

— Куда меня везет эта карета? — спросила она.

— Графиня, — воскликнул кардинал, — не бойтесь ничего… Вы поехали на бал из своего дома, и карета вас привезет туда же.

— К моему дому? В предместье?

— Да, графиня. К дому, слишком маленькому для того, чтобы вместить столько очарования!

И с этими словами принц схватил руку Жанны и согрел ее галантным поцелуем.

Карета между тем остановилась перед домиком, в котором должно было попробовать уместиться столько очарования.

Жанна легко выпрыгнула из экипажа, кардинал собирался последовать ее примеру.

— Не стоит, монсеньер, — тихо сказал ему этот демон в образе женщины.

— Как, графиня, вы считаете, что мне не стоит провести с вами несколько часов?

— Но ведь надо же спать, монсеньер, — заметила Жанна.

— Я надеюсь, что вы найдете у себя в доме несколько спален, графиня.

— Для себя — да, но для вас…

— А для меня нет?

— Нет еще, — сказала она таким милым и задорным тоном, что отказ ее был равносилен обещанию.

— В таком случае, прощайте, — отвечал кардинал, которого эта игра так сильно задела за живое, что он на минуту забыл о происшествии на балу.

— До свидания, монсеньер.

«Право, такой она мне больше нравится», — сказал себе кардинал, усевшись в карету.

Жанна одна вошла в свой новый дом.

Шестеро слуг, сон которых был прерван стуком молотка выездного лакея, выстроились в ряд в вестибюле.

Жанна оглядела их с тем видом спокойного превосходства, который не всякому богачу дает даже его богатство.

— А горничные? — спросила она.

— Две женщины ожидают госпожу в спальне, сударыня, — почтительно ответил один из лакеев, выступив вперед.

— Позовите их.

Слуга повиновался. Несколько минут спустя появились две женщины.

— Где вы спите обыкновенно? — спросила их Жанна.

— Но… мы еще не знаем, — отвечала старшая из них. — Мы будем спать, где госпоже будет угодно приказать.

— Ключи от помещений?

— Вот они, сударыня.

— Хорошо, сегодняшнюю ночь вы проведете вне дома.

Женщины с изумлением взглянули на свою хозяйку.

— Ведь у вас есть где переночевать?

— Конечно, сударыня, но теперь несколько поздно; однако если сударыне угодно быть одной…

— Эти господа проводят вас, — добавила графиня, отпуская жестом шестерых лакеев, которые были этим более довольны, чем горничные.