— О, — взволновался кардинал, проводя рукой по лбу, — мне кажется, тут происходит что-то очень серьезное. Надо нам объясниться. Вот мои операции с вами…

— Да, монсеньер?

— …сначала я купил для ее величества ожерелье и выплатил вам в счет его стоимости двести пятьдесят тысяч ливров.

— Верно, монсеньер.

— Потом вы продали его непосредственно самой королеве… По крайней мере, вы мне сказали, что она сама назначила сроки платежа и обеспечила уплату своею подписью.

— Подписью… Вы говорите, что это подпись королевы, не так ли, монсеньер?

— Покажите мне ее.

Ювелиры вынули письмо из портфеля. Кардинал взглянул на него.

— О, — воскликнул он, — вы совершенные дети… «Мария Антуанетта Французская»… Разве королева не принцесса австрийского дома? Вас обокрали: и рука и подпись — все поддельно!

— Но в таком случае, — воскликнули ювелиры вне себя от раздражения, — госпожа де Ламотт должна знать, кто делал подписи и украл ожерелье!

Кардинал был поражен справедливостью этого заключения.

— Позовем госпожу де Ламотт, — в смущении проговорил он.

И он позвонил, как прежде королева.

Люди его бросились вслед за Жанной, карета которой не могла еще быть очень далеко.

Между тем Бёмер и Боссанж, как зайцы в норе, находя себе последнее прибежище в обещаниях королевы, повторяли:

— Где же ожерелье? Где же ожерелье?

— Вы меня оглушите, — сказал кардинал с досадой. — Разве я знаю, где ваше ожерелье? Я его сам передал королеве, вот все, что я знаю.

— Ожерелье! Если нам не дают денег, то отдайте нам ожерелье! — повторяли купцы.

— Господа, это меня не касается, — вне себя повторил кардинал, готовый выгнать кредиторов.

— Госпожа де Ламотт! Госпожа графиня! — кричали Бёмер и Боссанж, осипшие от отчаяния. — Это она нас погубила.

— Я вам запрещаю сомневаться в честности госпожи де Ламотт, если вы не хотите быть избитыми в моем доме.

— Но, наконец, есть же виновный, — сказал Бёмер жалобным голосом. — Эти два подлога совершены же кем-нибудь?

— Не мною ли? — спросил г-н де Роган высокомерно.

— Монсеньер, мы этого, разумеется, не хотим сказать.

— Так в чем же дело?

— Монсеньер, во имя Неба, дайте какое-нибудь объяснение.

— Подождите, пока я сам его получу.

— Но, монсеньер, что нам ответить королеве? Ведь ее величество также бранит нас.

— А что она говорит?

— Она говорит, что ожерелье у вас или у госпожи де Ламотт, а не у нее.

— Что ж, — сказал кардинал, бледный от стыда и гнева, — идите скажите королеве… Нет, не говорите ей ничего. Довольно скандала. Но завтра… — завтра, слышите ли? — я буду служить в версальской часовне; приходите, вы увидите, как я подойду к королеве, буду говорить с ней, спрошу, не у нее ли ожерелье, и услышите, что она ответит… Если она будет отрицать, глядя мне в глаза… тогда, господа я заплачу́ — я Роган.

Вслед за этими словами, произнесенными с величием, о котором неспособна дать представление обычная проза, принц отпустил обоих компаньонов, которые вышли, пятясь и подталкивая друг друга локтями.

— Итак, до завтра, — пролепетал Бёмер, — не так ли, монсеньер?

— До завтра, в одиннадцать часов, в версальской часовне, — ответил кардинал.

XVIII

ФЕХТОВАНИЕ И ДИПЛОМАТИЯ

На следующий день, около десяти часов, в Версаль въезжала карета с гербом г-на де Бретейля.

Те из читателей этой книги, кто помнит историю Бальзамо и Жильбера, вероятно, не забыли, что г-н де Бретейль, соперник и личный враг г-на де Рогана, давно выжидал случая нанести смертельный удар своему противнику.

Дипломатия имеет то преимущество перед фехтованием, что в этом последнем искусстве ответный удар — удачный или неудачный — должен быть нанесен без промедления, между тем как дипломаты имеют в своем распоряжении целых пятнадцать лет, а если понадобится, и более, чтобы приготовить ответный удар и сделать его по возможности смертельным.

Господин де Бретейль, испросивший у короля аудиенцию час назад, застал его величество одевающимся к мессе.

— Великолепная погода, — весело сказал Людовик XVI, как только увидел входящего в кабинет дипломата, — настоящая погода для Успения: поглядите, на небе ни облачка.

— Я в отчаянии, что должен омрачить спокойствие вашего величества, — ответил министр.

— Ну, — воскликнул король, начиная хмуриться, — плохо же начинается день! Что такое случилось?

— Ваше величество, я очень затрудняюсь, как сообщить вам то, что желал бы… тем более это, на первый взгляд, не входит в мое ведение. Речь идет о краже, которая должна была бы касаться начальника полиции.

— Кража! — сказал король. — Вы хранитель печатей, а воры всегда в конце концов попадают в руки правосудия. Это касается господина хранителя печатей, то есть вас; говорите.

— Что ж, ваше величество, речь идет вот о чем. Ваше величество слышали про бриллиантовое ожерелье?

— Принадлежащее господину Бёмеру?

— Да, ваше величество.

— То, от которого королева отказалась?

— Именно.

— Благодаря этому отказу у меня есть прекрасный линейный корабль «Сюфрен», — сказал король, потирая руки.

— Так вот, ваше величество, — сказал барон де Бретейль, оставаясь равнодушным к тому удару, который намеревался нанести королю, — это ожерелье украдено.

— А, очень жаль, очень жаль, — сказал король. — Дорогая вещь; но эти бриллианты легко узнать. Раздробить их на части значило бы потерять плоды кражи. Их оставят целыми, и полиция найдет их.

— Ваше величество, — прервал его барон де Бретейль, — это не простая кража. Ходит много разных слухов.

— Слухов! Что вы хотите сказать?

— Ваше величество, говорят, что королева оставила у себя ожерелье.

— Как оставила? Она отказалась от него при мне, не пожелав даже взглянуть на него. Это безумие, нелепость, барон; королева его не оставила у себя.

— Ваше величество, я употребил не настоящее слово. Клевета так мало щадит коронованных особ, что выражения, в которые ее облекают, слишком оскорбительны для королевского слуха. Слово «оставила»…

— Послушайте, господин де Бретейль, — с улыбкой сказал король, — я надеюсь, никто не говорит, что королева украла бриллиантовое ожерелье?

— Ваше величество, — с живостью возразил г-н де Бретейль, — говорят, что королева тайно возобновила переговоры о покупке ожерелья, прекращенные ею при вас; говорят — излишне повторять вашему величеству, насколько я, движимый чувством почтения и преданности, презираю эти гнусные предположения, — итак, говорят, что ювелиры получили от ее величества королевы расписку в том, что она оставляет у себя ожерелье.

Король побледнел.

— Говорят! — повторил он. — Но чего только не говорят! Все же меня это удивляет! — воскликнул он. — Если б даже королева тайно от меня купила ожерелье, то и тогда я не осуждал бы ее. Королева — женщина, а это ожерелье редкая и бесподобная вещь. Благодарение Богу, королева может истратить полтора миллиона на свой туалет, если бы у нее явилось такое желание. Я дам на это свое одобрение; единственно в чем она не права, — это в том, что скрыла от меня свое желание. Но не дело короля вмешиваться в эти подробности; это касается только мужа. Муж побранит свою жену, если захочет или сможет, и я ни за кем не признаю права вмешиваться или злословить на этот счет.

Барон склонился перед благородством и силой королевских слов. Но твердость Людовика XVI была только кажущейся. Проявив ее, он тотчас же снова выказал нерешительность и тревогу.

— Кроме того, — сказал он, — что вы такое говорите про кражу?.. Вы, кажется, сказали «кража»? Если бы произошла кража, то ожерелье не могло бы быть в руках королевы. Будем логичны.

— Гнев вашего величества сковал мне уста, — сказал барон, — и я не мог докончить.

— Мой гнев? Я в гневе? Для этого, барон… барон…

И добродушный король громко расхохотался.

— Знаете что, продолжайте и скажите мне все: даже что королева продала ожерелье ростовщикам. Бедной женщине часто бывают нужны деньги, а я не всегда даю их ей.