Действительно, Неккер доказал только одно: невозможность управлять дальше финансами Франции. Господин де Калонн же принял их как слишком легкую для его плеч ношу, но с первых же минут, можно сказать, согнулся под ее тяжестью.

Чего хотел Неккер? Реформ. Но эти частичные реформы пугали все умы. Мало кто выиграл бы от них, да и те, что выиграл, получили бы очень немного; наоборот, большинство проиграли бы, и проиграли очень много. Когда Неккер хотел произвести справедливое распределение налогов, когда он намеревался нанести удар по землям дворянства и доходам духовенства, он насильственно намечал контуры некоей невозможной революции. Он дробил нацию и заранее ослаблял ее, когда нужно было сплотить все ее силы, чтобы привести ко всеобщему обновлению.

Эту цель Неккер объявил и уже одним этим сделал ее недостижимой. Разве говорить об искоренении злоупотреблений с теми, кто не желает эти злоупотребления исправлять, не значит навлечь на себя противодействие тех, кто в них заинтересован? Следует ли предупреждать неприятеля о часе, когда начнется штурм крепости?

Вот что понял Калонн, в данном случае более истинный друг нации, чем женевец Неккер, больший друг, скажем мы, в том, что касалось совершившихся фактов, ибо вместо того, чтобы предотвращать неизбежное зло, Калонн ускорял приход бедствия.

Его план был смелым, гигантским, надежным; речь шла о том, чтобы за два года довести короля и дворянство до банкротства, которое иначе они могли бы замедлить на десять лет. А когда банкротство произойдет, сказать: «Теперь, богатые, платите за бедных, ибо они голодны и пожрут тех, кто не станет их кормить».

Как мог король не понять сразу последствий этого плана, не понять самого плана? Как мог он, дрожавший от ярости при чтении отчета Неккера, не содрогнуться, разгадав своего министра? Почему он не сделал выбора между двумя системами и предпочел отдаться на волю судьбы? Вот единственный реальный счет, по которому Людовик XVI как политический деятель должен уплатить потомству. Здесь был налицо тот известный принцип, которому всегда противится любой, у кого нет достаточной власти, чтобы пресечь уже укоренившееся зло.

А чтобы стало понятно, почему у короля оказалась на глазах такая плотная повязка, почему королева, столь проницательная и столь определенная в своих суждениях, проявила ту же слепоту, что и ее супруг, в отношении действий министра, история (вернее было бы сказать, роман: именно здесь он желанный гость) снабдит нас некоторыми необходимыми подробностями.

Господин де Калонн вошел к королеве.

Он был красив, высокого роста, с благородными манерами; он умел смешить королев и доводить до слез своих любовниц. Уверенный, что Мария Антуанетта послала за ним по срочному делу, он явился с улыбкой на устах. Столько людей на его месте пришли бы с нахмуренным лицом, чтобы их согласие затем имело двойную цену! Королева тоже была очень любезна, усадила министра и сначала поговорила с ним о тысяче пустяков.

— Есть ли у нас деньги, милый господин де Калонн? — спросила она наконец.

— Деньги? — воскликнул г-н де Калонн. — Конечно, есть, ваше величество, они всегда у нас есть.

— Вот это чудесно, — сказала королева. — Я не знаю никого, кроме вас, кто давал бы такой ответ на просьбу о деньгах. Вы несравненный финансист.

— Какая сумма требуется вашему величеству? — спросил Калонн.

— Объясните мне сначала, прошу вас, что вы сделали, чтобы найти деньги там, где, как господин Неккер уверял нас, их нет?

— Господин Неккер говорил правду, ваше величество, в казне не было больше денег; и это настолько верно, что в день моего вступления в министерство, пятого ноября тысяча семьсот восемьдесят третьего года — такое не забывается, ваше величество, — осматривая государственную казну, я нашел только два мешка по тысяче двести ливров. Но ни на денье меньше.

Королева засмеялась.

— Итак? — сказала она.

— Итак, ваше величество, если бы господин Неккер, вместо того чтобы говорить: «Денег больше нет» — стал бы, подобно мне, делать займы, в сто миллионов в первый год и в сто двадцать миллионов во второй, если бы он мог быть уверен, как я, в возможности на третий год занять еще восемьдесят миллионов, то господин Неккер был бы настоящим финансистом. Всякий сумеет ответить: «В кассе денег больше нет». Но не всякий сумеет ответить: «Они в ней есть».

— Именно это я вам говорила; именно с этим я вас поздравляла, сударь. Но как же мы расплатимся? Вот в чем затруднение.

— О ваше величество, — ответил Калонн с улыбкой, глубокое и страшное значение которой не смог бы измерить никакой человеческий взгляд, — ручаюсь вам, что мы расплатимся.

— Полагаюсь в этом на вас, — сказала королева. — Но продолжим наш разговор о финансах. С вами эта наука кажется необыкновенно интересной. В руках других она — терновый куст, а в ваших — плодоносное дерево.

Калонн поклонился.

— Нет ли у вас каких-нибудь новых планов? — спросила королева. — Поделитесь ими со мной первой.

— У меня есть один план, ваше величество, благодаря которому французы положат себе в карман двадцать миллионов, а в ваши карманы… Прошу извинить меня, в казну его величества, он принесет семь или восемь миллионов.

— Эти миллионы будут и там и тут очень желанными. Но откуда они явятся?

— Вашему величеству известно, что золотая монета имеет неодинаковую ценность в европейских государствах?

— Да, я знаю это. В Испании, например, золото дороже, чем во Франции.

— Ваше величество совершенно правы, и говорить с вами о финансах одно удовольствие. В Испании последние пять-шесть лет марка золота ценится на восемнадцать унций дороже, чем во Франции. Вследствие этого те, что вывозят золото из Франции, наживают на каждой марке приблизительно стоимость четырнадцати унций серебра.

— Это немало, — заметила королева.

— Так что через год, — продолжал министр, — если бы финансисты знали то, что знаю я, у нас не осталось бы ни одного луидора.

— Но вы помешаете этому?

— Немедленно, ваше величество. Я повышу ценность золота до пятнадцати марок четырех унций, что составит прибыль на одну пятнадцатую. Ваше величество понимает, что в сундуках не останется ни одного луидора, когда станет известным, что на монетном дворе эта прибыль выдается предъявителям золотых монет. А мы переплавим все это золото, и в каждой марке, содержащей теперь тридцать луидоров, будет содержаться их тридцать два.

— Прибыль в настоящем, прибыль в будущем! — воскликнула королева. — Это чудесная идея, которая произведет фурор.

— Полагаю, ваше величество. И я очень счастлив, что она получила ваше полное одобрение.

— Имейте всегда подобные идеи, и я буду уверена, что вы оплатите все наши долги.

— Позвольте мне, ваше величество, — сказал министр, — вернуться к тому, чего вы желаете от меня.

— Можно ли было бы, сударь, сейчас получить…

— Какую сумму?

— О, может быть, слишком крупную.

Калонн улыбнулся, что придало королеве смелости.

— Пятьсот тысяч ливров, — сказала она.

— Ах, ваше величество! — воскликнул он. — Как вы напугали меня! Я думал, что дело идет о сумме действительно крупной.

— Так вы можете?

— Конечно.

— И так, чтобы король не…

— Ах, ваше величество, вот это невозможно. Все мои отчеты представляются ежемесячно на рассмотрение короля; но не было случая, чтобы он просматривал их, чем я и горжусь.

— Когда я могу рассчитывать на эту сумму?

— А к какому дню она нужна вашему величеству?

— Скажем, пятого числа будущего месяца.

— Ассигновки будут написаны второго числа, а третьего деньги будут у вас.

— Благодарю, господин де Калонн.

— Угодить вашему величеству — величайшее счастье для меня. Умоляю вас никогда не стесняться с моей кассой. Это будет только удовольствием для самолюбия вашего генерального контролера финансов.

Он встал и грациозно поклонился. Королева протянула ему руку для поцелуя.

— Еще одно слово, — сказала она.