— Ну, хорошо, хорошо, — сказал с добродушной резкостью доктор, пощупав пульс больного, — стоит ли спорить о причинах болезни? Он болен, это несомненно, и постараемся вылечить его, если возможно.

Бальи любил определенные ответы, и хирурги его кораблей не были приучены смягчать свои слова.

— Это очень опасно, доктор? — спросил он с большим волнением, чем желал показать.

— Не больше, чем царапина бритвой на подбородке.

— Хорошо. Поблагодарите короля, господа. Оливье, я еще приду навестить тебя.

Оливье слегка шевельнул веками и пальцами, точно желая поблагодарить дядю за то, что он уходит, и доктора, заставившего его решиться оставить племянника.

Затем, чувствуя себя счастливым оттого, что он может вытянуться на кровати и что он находится на попечении умного и сердечного человека, Оливье притворился спящим.

Доктор отослал всех.

Оливье вскоре действительно заснул, поблагодарив Небо за то, что с ним случилось, или скорее за то, что с ним не случилось ничего дурного в таких серьезных обстоятельствах.

Им овладела лихорадка — эта чудесная восстановительница человеческой природы, вечная сила, которая цветет в крови и, служа предначертаниям Бога, то есть природы человека, пускает ростки здоровья в больном или уносит живого в расцвете здоровья.

В пылу лихорадки, перебрав в уме сцену с Филиппом, сцену с королевой, сцену с королем, Оливье попал в страшный круг, в ту сеть, которую неистовая кровь набрасывает на разум… Он бредил.

Три часа спустя его голос можно было слышать из галереи, где прогуливались несколько гвардейцев; заметив это, доктор позвал своего лакея и приказал ему поднять Оливье. Больной жалобно застонал.

— Окутай ему голову одеялом.

— А как я это сделаю? — спросил лакей. — Он очень тяжел и страшно отбивается. Я попрошу кого-нибудь из господ гвардейцев помочь мне.

— Ты мокрая курица, если боишься больного, — сказал старый доктор.

— Сударь…

— Если ты находишь его слишком тяжелым, значит, ты не так силен, как я думал. Поэтому я тебя отошлю назад в Овернь.

Угроза оказала действие. Шарни, который кричал, ругался, бредил и сильно размахивал руками, был поднят овернцем, как перышко, на глазах гвардейцев.

Последние обступили доктора Луи с вопросами.

— Господа, — крикнул доктор как можно громче, чтобы заглушить голос Шарни, — вы понимаете, что я не стану каждый час делать целое льё, чтобы навещать больного, которого доверил мне король. Ваша галерея находится на краю света.

— Куда же вы его несете, доктор?

— К себе, потому что я очень ленив. У меня здесь, как вам известно, две комнаты; я уложу его в одной из них, и послезавтра, если никто не будет беспокоить его, я дам вам отчет о его здоровье.

— Но, доктор, сказал офицер, — уверяю вас, что тут больному будет очень хорошо. Мы все любим господина де Сюфрена и…

— Да, да, я знаю, что значит уход за больным товарищем. Раненому хочется пить, и по доброте душевной ему дают напиться, а он от этого умирает. К черту уход господ гвардейцев! Мне уже сгубили таким образом десяток больных.

Доктор продолжал свою речь, хотя бреда Оливье никто уже не мог слышать.

«Конечно, — размышлял про себя достойный врач, — это я хорошо сделал и прекрасно придумал. Но вся беда в том, что король пожелает, наверное, видеть больного… А если он его увидит… то и услышит… Дьявол! Колебаться нельзя. Расскажу обо всем королеве; она даст мне совет».

Добрый доктор, приняв такое решение с быстротой человека, привыкшего дорожить каждой секундой, освежил лицо раненого холодной водой и уложил его на кровати так, чтобы тот не убил себя, если будет шевелиться или падать. Затем запер висячим замком ставни, два раза повернул ключ в двери и, спрятав его в карман, отправился к королеве, предварительно послушав снаружи и убедившись, что из коридора нельзя разобрать криков Оливье.

Само собой разумеется, что для большей безопасности овернец был заперт вместе с больным.

У самой двери доктор встретил г-жу де Мизери, которую послала королева, чтобы справиться о раненом.

Она непременно хотела войти.

— Пойдемте, пойдемте, сударыня, — сказал ей доктор. — Я ухожу.

— Но, доктор, королева ждет!

— Я сам иду к королеве, сударыня.

— Королева желает…

— Королева узнает все, что ей угодно знать; уверяю вас в этом. Пойдемте…

И он зашагал так скоро, что первой даме покоев Марии Антуанетты пришлось почти бежать, чтобы не отстать от него.

XXVIII

AEGRI SOMNIA[11]

Королева ждала ответа от г-жи де Мизери, но не ждала доктора.

Тот вошел со своей обычной непринужденностью.

— Ваше величество, — громко сказал он, — состояние больного, которым интересуются король и ваше величество, настолько хорошо, насколько это возможно при лихорадке.

Королева хорошо знала доктора и все его отвращение к людям, которые, по его словам, кричат во весь голос, когда испытывают только полустрадание.

Она вообразила себе, что г-н де Шарни несколько преувеличил свое нездоровье. Сильные женщины склонны считать слабыми сильных мужчин.

— Раненый, — сказала она, — решил пошутить.

— Гм-гм! — отвечал доктор.

— Царапина…

— Нет, нет, ваше величество; но все равно, царапина или рана, все, что я знаю, — это то, что у него лихорадка.

— Бедный юноша! И лихорадка сильная?

— Ужасная.

— А! — с испугом произнесла королева. — Я не думала, что так… сразу… может появиться лихорадка…

Доктор в течение нескольких секунд смотрел на королеву.

— Лихорадки бывают разные, — ответил он.

— Послушайте, милый Луи, вы меня пугаете. Вы обыкновенно так любите всех успокаивать, а сегодня с вами происходит что-то особенное.

— Ничего особенного.

— Как бы не так! Вы все оглядываетесь по сторонам, смотрите то направо, то налево, у вас вид человека, который хочет сообщить мне важную тайну.

— Очень может быть.

— Вот как! Тайну по поводу лихорадки!

— Да.

— Лихорадки господина де Шарни?

— Да.

— И вы меня желали видеть из-за этой тайны?

— Да.

— В таком случае скорее к делу. Вы знаете, что я любопытна. Начинайте же с начала.

— Как Жан Малыш, не правда ли?

— Да, милейший доктор.

— Ну, ваше величество…

— Ну, я жду, доктор.

— Нет, я жду.

— Чего?

— Чтобы вы меня спрашивали, ваше величество. Я сам не сумею рассказать, но когда меня спрашивают, я отвечаю на вопросы как по книге.

— Так вот, я вас спрашиваю, в каком положении лихорадка господина де Шарни?

— Нет, это нехорошее начало. Спросите меня прежде, каким образом господин де Шарни оказался у меня, в одной из моих двух маленьких комнат, вместо того, чтобы лежать в галерее или в комнате караульного офицера.

— Хорошо, я спрашиваю это. Действительно, это странно.

— Так вот, ваше величество: я не хотел оставить господина де Шарни в галерее или в караульной комнате, потому что мой больной страдает не совсем обыкновенной формой лихорадки.

Королева сделала удивленный жест.

— Что вы хотите сказать?

— Господин де Шарни в лихорадке все время бредит.

— О! — сказала королева, сжимая руки.

— А когда он бредит, — продолжал доктор, подходя ближе к королеве, — то бедный молодой человек говорит о многих крайне деликатных вещах, не совсем удобных для того, чтобы их слышали господа королевские гвардейцы или вообще кто-либо.

— Доктор!

— Не надо было меня спрашивать, если вы не хотели, чтобы я отвечал.

— Продолжайте, милый доктор.

И королева взяла за руку доброго ученого.

— Этот молодой человек, вероятно, атеист и кощунствует в бреду?

— Нет, нет. Наоборот, он очень религиозен.

— Может быть, он сильно возбужден чем-нибудь?

— Возбужден, вот именно.

Королева придала своему лицу подходящее к случаю выражение надменного хладнокровия, всегда сопровождающее действия королей, привыкших к почтению окружающих и к собственному самоуважению; эта способность необходима великим мира сего, чтобы властвовать над другими и не выдавать своих чувств.