Шпарит одну и ту же. Становится надоедливо, но мы смеемся: «Заело, чо ли, дед?» А он: «Улыбайтесь, бабоньки, по боку скуку и горе». Из нас, кажется, ничем не выбьешь улыбок. Ни двухрядкой, ни хромкой, а уж балалайкой подавно. До них ли! Не успеешь одну похоронку оплакать, другая на очереди. Отведай-ка в напряжении пожить, зараз состаришься и ноги отбросишь. А тут и выручит сват Евлентий. Споет — ровно высветлится вокруг, жить хочется… И мужа пуще прежнего ждешь.

— Вот бы кум-то сейчас зашел, а? — мечтательно произносит тетя Нюра.

— Я бы знаешь, Нюрка, до потолка подпрыгнула! — воскликнула мама.

В это время резко распахнулись двери, в избу влетел Ленька.

— Чо с тобой, сынок? — Мать выронила ухват.

— Похоронка от тяти…

…Дядя Вася с тетей Нюрой остались у нас до выписки мамы из Чертиевской больницы. Дождь все это время матрусил не переставая. И по всему было видно, что ненастье еще долго не прекратится. Каждый вечер, не дождавшись мамы, мы залезали на полати и, зажмурившись, ворожили на пальцах: я ворожил о маме, Ленька о тяте. Ворожили до трех раз. Если все три раза сойдутся указательные пальцы, значит, тятя жив, а маму скоро выпишут из больницы. У меня и у Леньки пальцы сходились три раза. Мы радовались, кричали «ура» и верили, что тятя жив и лежит где-нибудь в лазарете, а может быть, вместе с мамой вот-вот постучит и появится на пороге родного дома. Мы засыпали в надежде на завтрашний день.

ЧЕРТИ НА ПОЛКЕ

На Миньку Опросиньиного большой спрос. Что ни говори, он гармонист. За неделю, а то и за месяц наперед приглашают его на вечерки: боятся, не перехватили бы другие края. Их без малого в деревне десяток: Маховлянский, Мироновский, Лисьянский, Одиновский, Тракторский, Свердловский… Все не буду перечислять, но которые назвал, славились. Остальные как бы наусторонье. Но и в них попадали девчата и парни — ухо с глазом. Шли напролом. Не было Миньке отбою. Кто побойчее, нахрапистее, того и черед. Тут и робкий не даст спуску: иначе не видать гармониста. Прямо рвут Миньку. Тогда, наверно, и родилась частушка: «Кто рысковый да баской, того назважживам доской». На самом деле, дрались из-за Миньки.

Это, наверно, избаловало его. А не думал он о том, что не так давно его и в резон не брали. Мужиков-гармонистов в каждом краю не по одному было. Да война, треклятая, их во сыру землю сложила. Поднять бы их! Тогда свадьбам и вечеркам конца не было. Каждое бревнышко в дому пело бы, звенело. В войну, все знают, особенно-то не до веселья. Нынче, в первый год мира, посвободнее, не мешало бы пораздолиться. Не вечно же душу держать в потемках. Нужна как никогда музыка. Вот и зовут краянцы Миньку. А он куражится:

— Как попросите…

— Христом-богом, уважь! — унижаются перед задавалой.

— Ладно уж, так и быть.

Хорошо еще, на него добрый ум нападет. А бывало, зауросит — хуже дикой лошади. Упрется и — ни в какую. Словно шлея под хвост попала. Девчатам надо плясать да петь — самый азарт, — а он возьмет и свернет меха. Хоть ты выспись на нем. А то и получше отколет номер. Вытянется в струнку, как бравый солдат, гармонь под мышки и нахально откозыряет:

— Сладкого не досыта, горького не до слез.

Что руководит им? Не поймут ребята. Каково, скажем, в самом разгаре музыку оборвать! Все равно что опозорить на все Лебяжье. Кому понравится? Никому. Только сердце растравит и вечерку испортит. Одним словом, настроил Минька против себя холостежь. Он бы и согласен изменить привычку, да слишком далеко зашло. Ребята уж приготовили ему ловушку. И в каждом краю по-своему. Пригласили его тракторцы на вечерки. Любезно, с поклоном: «Проходи, садись за стол». С застолья начался вечер. Этот обычай издавна заведен. Его придерживались, хоть и время трудное. Тогда не до нарядов, лишь бы оскомину набить. А чтобы хозяевам не накладно, собирали со всех участников. Кто чем богат, тот то и приносил.

Минька проворным рос. Чтобы насытиться, ему явно не хватало еды на одних вечерках. Потому и перебегал из одного дома в другой. Тут да там поест, глядишь, веселится до утра. Где-то сэкономит на желудке, домой отнесет. Ведь, кроме его, у тетки Опросиньи еще четыре рта. Все мал-мала меньше. Каждый есть-пить просит. Где чего она возьмет? Тетка Опросинья сама не раз говорила: «Если бы не Минька да не гармонь, давно протянули ноги».

Уж игрок он изоправдашный. Не кривя, говорили: «Молодец дак молодец!» Любую песню подберет, любую пляску и танец сыграет. Умеет веселить народ. С кругу не сходит, когда в настроении. Сам поет, пляшет под свою музыку. Не каждый сумеет. Его игру есть чем вспомянуть. Для него ничего не жалели. Где и схитрит, прощали.

— Вон, видишь, боком пошел к порогу, — шепнул как-то на вечерке Ванька Шморнев.

— Пускай, — оскалился Юрка Зуенок.

Гармонист, ловко лавируя между танцующими, повернул к порогу и прытко шмыгнул в сени. Послышался душераздирающий рев. Девки от испуга разбежались. Юрка потянул за собой ребят, а девкам крикнул:

— Чо вы, как тараканы, расползлись! Айдате смотреть.

На крыльце прыгал в капкане Минька.

— Клюнул на приманку, — кивнул ребятам Юрка. Они заржали, а девчонки, едва сдерживаясь, прыскали в ладони.

— Смешно дуракам, — тянул пострадавший, пытаясь разжать скобы. Но щечки капкана срывались, зажевывали брюки.

— Я вам тоже устрою, будете знать.

— Мы тебя раскусили, — сказал Юрка.

— Что за шуточки? А ну помогай! — Галька крутила Юркой, как могла. Она знала, что парень ее любит. Вот и сегодня из-за нее приперся. Она же терпеть его не могла, зато о Миньке обмирала. Юрка это видел, давно вынашивал злобу и искал удобного момента отомстить сопернику.

— В капкане доскачет, — бросил Юрка.

— Я кому говорю?

Парень подчинился. Небрежно ступил на хвостовик капкана, дужка раскинулась. Минька, не огрызаясь, зная повадки тракторцев, только с досадой взглянул и смотался.

Черт его потянул к тракторцам! Надо было остаться со своими, лисьянцами. Ведь свой своему поневоле друг. Как не дошло раньше! Чем оправдаться перед ними? Сзади хомут не одевают. Ушел бы сразу к ним, может, этого и не случилось. Хромая, он доплелся до Васьки Мыши на очередные вечерки. Прилип к изломанному ставню. В избе пусто. Поди, кончился вечер? Прислушался. Кто-то за простенком хихикнул, и перед щелью промаячил Санко Симаков.

— Пошли плясать.

— Без девок неинтересно.

— Мы чо, хуже?

Он схватил сковородник, щипая воздух, будто струны балалайки, зазвенел:

Санко — бой, ох уж плясун! Никому не переплясать. Онька Жукова, о которой пел, и та в подметки не годится. Ребятам и вовсе не угнаться. Они лишь моргают глазами.

— Чо, стоять пришли?

— Не умеем по-твоему.

— Учитесь, пока живой, — хохочет весельчак.

Ребята топали, как кони, невпопад, заглушая друг друга. Тут и вынырнул из дверей Минька. Раздернул однорядку — хотел удивить. Парни от неожиданности окаменели. Первым опомнился Санко.

— Наблудился?

— Вы сами виноваты.

— В чем же?

— Поздно пригласили.

— Отменил бы очередь.

— Я же давно отсулился тракторцам.

— Вот и проваливай к ним.

— Не пойду.

— Не сладко там?

— Дерутся да шпакулят.

— Ты думаешь, у нас даром пройдет? А ну, робя, ташши ему ведро с тряпкой, пусть пол моет.

— Я не топтал.

— Это кто наследил? — придирался Санко. — Приступай! Вымой так, чтоб все блестело.

Минька закатал штаны. Правая нога у него взбагровела, опухла. Маленький пробитый рубец запекся.

— Не могу в наклонку.

— Привяжи на клюку. Где дак дошлый, а тут соображенье потерял.

Парень пыхтел, корчился от боли, но старательно драил пол. Тольку Натальиного заставили играть на гармошке. Он всех моложе и безропотно выполнял волю старших. Толька рванул меха. Минька покраснел от злости. Так бы и закатил вот этой половой тряпкой по Толькиной роже, не выкобенивался бы. Сморчок! Куда старшие, туда и он. Пристраивается к каждому.