— Извини! — сказал Сергей. — Может, разуешься?
Но и разувать Наташку ему пришлось самому. Потом он разделся, выключил свет и лег рядом. Несколько минут он лежал неподвижно, потом зажег спичку, стал набирать, номер, но бросил трубку. А через минуту телефон зазвонил.
— Что тебе? — спросил Сергей. — Ну и что? Да? Ладно. Что еще? Господи, ну при чем здесь Буденный и Бабель? Борода уже у этого анекдота. И что говорил Пушкин про толпу я тоже знаю. Но пойми, что любой свободе творчества положен предел — восприятие читателя. И этот предел, по-моему, разумный. Творчество без расчета на зрителя — это онанизм. Разве я говорю, что Кафку нужно издавать стотысячным тиражом? Ну назови мне хоть одно произведение, которое оценили бы только потомки. Стендаль не годится — у него и при жизни были читатели. Ты мне лучше скажи, кто сегодня читает Стендаля. А Толстого читают все, но его и при жизни читали. Нет, я не демагог, не волюнтарист. А ты обходи графоманов, скупай у них рукописи и храни их под подушкой. Все!
Сергей повесил трубку, но через секунду телефон зазвонил снова. Он снял трубку, сказал: «Да!», но слушать не стал, положил ее на пол. Он подождал несколько минут, потом, улыбаясь, поднял:
— Наговорился?
И дал отбой. Трубку он положил рядом с телефоном. Она загудела громко, как сирена. Он повертелся, потом положил ее на рычаг — телефон тотчас зазвонил.
— Чтоб ты сдох! — выругался Сергей и спрятал трубку под подушку.
Утром зазвенел будильник. Сергей, проснувшись, подумал, что это телефон, свесился с кровати, чтобы найти его, увидел часы, ахнул и вскочил. Через минуту он был уже одет. Наташка спала.
— Вставай! — он потряс ее за плечо. — Я опаздываю.
Он сбегал на кухню, принес вчерашнюю пятерку.
— Возьми. Только скорее — мне очень некогда.
Наташка встала, одёрнула платье, молча пошла к двери. У порога она обернулась.
— Ты добрый? А я тебя об этом просила? — крикнула она и швырнула эту бумажку. — Подавись ты своими деньгами.
Четвертый день
В семь часов народу на улице немного и машин почти нет. Наташка шла по пустой улице. Район был новый, зелени еще никакой, кроме затоптанной травки и тонких, в палец, саженцев. Утро было ясным, от политых мостовых еще тянуло прохладой. Где-то рядом все время что-то падало, и грохот прокатывался по пустой улице. Наташка повернула за угол — здоровый парень в распахнутой спецовке поддевал из кузова машины ящики с румяными батонами и бросал их на обитый жестью подоконник булочной. Пахло теплым хлебом.
— Эй, — крикнула Наташка, — дай батончик!
— Оголодала?
— Мне для коровы. Где я ей травы возьму?
— Правильно. Молоко небось жирное от хлеба?
— Что ты! Одно масло!
— Сколько же ей батонов нужно? — парень мотался между машиной и окном булочной.
— Мешок. И то мало.
— А чего я тебя раньше не видел?
— Мы только переехали.
— И корову взяли?
— Ну!
— Из деревни?
— Ну да! Из центра.
— Где же вы ее там держали?
— А у нас барак был аварийный. Туда никакое начальство не заходило. А комнаты были свободные, в аварийный новых не селят. Вот и держали — кто козу, кто свинью.
— Правильно. Зачем помещению пустовать? Воняло здорово?
— Ничего. Все равно переезжать скоро.
— А теперь как?
— В ванной. Воды горячей пока нет.
— Хитрая у тебя мать. А ты, значит, побираешься?
— А тебе жалко?
— Мешок твой где?
— Попробовать сначала нужно. Может, у тебя невкусный.
— Садись, — парень разломил батон пополам, они сели на ступеньку машины. — Ну как?
— Ничего.
— Вон как наворачиваешь. А ты что, спишь с коровой вместе? Платье она тебе жевала?
— Она! Хахаль настырный попался. Гляди, как все измял. А ты девочек не лапаешь?
— Тебе очень надо знать?
— Знаю я вас, правильных, первые лезете.
— Откуда ты такая умная?
— А ты дурочек больше любишь?
— Ну-ка встань!
— А зачем?
— Встань, тебе говорят!
Наташка встала, парень посмотрел на нее сверху вниз и ударил ногой под зад.
— Ты чего? Ты чего? — загнусила Наташка, отскочив.
— Пошла домой! Я тебе рога посшибаю!
— Посшибаешь, как же!
— Брысь отсюда!
Наташка, размазывая слезы, затрусила по все еще пустой улице. Через несколько домов в чахлом скверике она села на лавочку и закрыла глаза. Солнце было приятное, еще не слепило. Прохожих почти не было, Наташка задремала.
...Она встала, когда солнце припекло по-настоящему, прошла несколько улиц дождалась троллейбуса. Он был пустой, только около кассы под табличкой «общественный контролер» сидел старик в сетчатой безрукавке поверх голубой майки.
— Возьмите билет! — сказал старик.
— А у меня проездной.
— Предъявите.
— Дома забыла.
— Тогда возьмите билет.
— А у меня проездной.
— Предъявите.
Наташка села напротив старика и, закрыв глаза и не слушая его, говорила как заведенная:
— У меня проездной, дома забыла, у меня проездной, дома забыла...
Что-то звякнуло.
— Ha-те, девушка! — старик протянул ей билет. — Бывает, что мелочи нет, а крупные менять не хочется. Со всяким бывает.
Наташка от неожиданности даже встала. Старик отвернулся к окну, считая разговор оконченным. Троллейбус тормозил перед остановкой.
— Подавись ты этим билетом! — крикнула Наташка и выскочила.
Идти до пляжа оказалось далеко. Наташка разомлела и, ступив наконец на серый песок, застыла, подставив лицо прохладному ветерку.
— Вы не можете дальше пройти? — спросила у нее за спиной щупленькая девушка в очках. Она лежала в купальнике, подставив солнцу узкую, как доска, спину и уткнувшись в раскрытые книги. Еще несколько книг торчало из полосатой сумки.
— А здесь не читальня! — сказала Наташка. — Подумаешь какая умная!
Девушка не ответила. Наташка все-таки шагнула в сторону. Народу на пляже было немного, даже топчаны стояли свободные.
В этот час молодых было немного, старых даже больше. Наташка прошлась по берегу, оглядываясь. А может, это только казалось, что старых больше. Они возвышались своими телесами, как слоны, и пляж был, как кладбище старых белых слонов. А солнце уже палило, и нужно было где-то найти купальник.
«Если у этой умной попросить? — подумала Наташка. — Ей купальник и не нужен совсем. Пусть книжками закроется».
Наташка села рядом с ней и спросила:
— Все читаете?
Она взяла книжку, полистала, положила, взяла другую.
— Вам это неинтересно, — строго сказала девушка, она была не такая уж и молодая, как сначала показалось Наташке — лет тридцати.
— А про что книжка? — спросила Наташка, которой стало обидно, что такая кикимора не хочет с ней разговаривать.
— Ты не поймешь.
— А ты объясни. Ты же ученая.
— Мне некогда.
— Всем некогда. А говорят, человек человеку друг, товарищ и брат.
— Ну и что?
— Ничего. Неправда все это.
— А что, по-твоему, правда?
— Ее нет — кошки съели.
— Еще что скажешь?
— А чего ты мне рот затыкаешь? Целый город людей, а поговорить не с кем.
— Ну, что тебе?
— Ты сколько зарабатываешь?
— У меня стипендия.
— А у меня ни фига. А машину я все равно раньше тебя куплю.
— Ну и что?
— Ничего. Тебе неинтересно?
— Покупай.
— А работать я не буду.
— Не работай.
— Я и так проживу.
— Попробуй.
— Не веришь? Да если я захочу, ко мне очередь будет, как в ГУМе за кофтами. Нарасхват буду!
— Пожалуйста.
— А ведь это нехорошо. Меня воспитывать надо.
— Зачем?
— Доучилась? Что же ты такое говоришь?
— А зачем тебя воспитывать?
— Чтобы я так не делала.
— Другая найдется.
— А вы и другую воспитывайте.
— Ну и что? Третья будет.
— Неправильно ты говоришь. Зачем тогда милиция?
— До тех пор, пока будет социальная основа для таких поступков, они сохранятся. Милиции трудно с ними справиться. Нужно, чтобы произошли глубокие изменения в сознании каждого человека.