Наташка пошла. Мужчина двинулся за ней.

— Думаешь, нахалка? Это у меня привычка такая: как решу — так и делаю. Мне даже в сельпо все без очереди дают. Не веришь?

— Вот сюда. Третий этаж.

— Между прочим, — сказала Наташка, когда они поднимались по лестнице, — меня зовут Алисой. А тебя?

— Сергей Петрович. То есть Сергей, наверное.

Квартира была трехкомнатной. Первая комната, слева, была детской — у окна стояла кроватка, на столике и на полу валялись игрушки, книжки.

— А жена где? — спросила Наташка.

— На даче.

— Это ты сам, значит, играешь? Или девочек приводишь? А ничего живешь. Вот где наши деревенские деньги!

Они прошли на кухню. Сергей топтался около окна и молчал. Наташке стало смешно.

— Ну что? — спросила она. — Телевизор будем смотреть? У нас в деревне у председателя уже цветной.

— Программа кончилась.

— У кого кончилась, а у кого только начинается. Правда? Хочешь, я спою? «Я не стану тебя есть, милая ты девица. У тебя во рту медведь из нагана целится».

Хмель уже проходил, и Наташка почувствовала, что звучит ее частушка несуразно. Сергей все молчал.

— Не нравится? Дурочка деревенская, думаешь? Презираешь деревню? А кто тебя кормит?

— Не кричи.

— А чего — не кричи? Привел и презирает. А ты кто — князь, чтобы простой народ презирать?

— Не кричи, — еще раз попросил Сергей, — никто тебя не презирает.

— А может, у тебя водка есть? — совсем другим голосом спросила Наташка. — Давай выпьем за дружбу между городом и деревней.

— А ты дурить не будешь?

— Что ты! Я знаешь как сразу поумнею? На сорок процентов. — Сергей достал из холодильника бутылку, разлил.

— А ты ничего, — сказала Наташка, выпив. — Только все молчишь. Ты меня боишься?

— Не очень.

— А ты совсем не бойся. Я без нагана, понял?

— Понял.

— Ну, тогда давай еще.

Она налила себе, пошла с бутылкой к Сергею, но остановилась.

— Только ты сразу скажи — пять рублей дашь?

— Дам.

— Нет, ты на стол положи.

Сергей выложил пятерку и так и остался стоять с пустой рюмкой.

— Ха-ха! — крикнула Наташка. — Дал, а? Дал!

Она схватила эту бумажку, приложила ее к лицу, попробовала сдунуть, потом смяла, подбросила. Она носилась по кухне и кричала:

— Дал, а? Дал! А ты боялась!

Потом она замолчала, и наступила неловкая тишина.

— Ну что? — спросила Наташка. — Что ты молчишь? Сейчас, да? Нет, давай еще выпьем.

Сергей пить не стал. Наташка опять одним махом опрокинула рюмку, посмотрела, куда ее поставить, обтерла о платье руки и медленно пошла к Сергею. Не доходя шаг, она остановилась. Они стояли минуту или две друг против друга.

Вдруг в комнате зазвонил телефон. Сергей побежал и снял трубку.

— Привет! — закричал он. — Что же ты не звонишь? У меня все по-старому. Какой отпуск — я же в приемной комиссии. А у тебя что? То есть как — нет новостей? Нет уж, если позвонил, говори конкретно, выкладывай свои мысли. Нету?

Вошла Наташка с налитой рюмкой, но Сергей только махнул — не мешай, сейчас.

— Нет, — сказал он, — ты меня не обманывай. Весь советский народ строит коммунизм, а у тебя никаких новостей? Зачем же мы тогда убили царя и господина Рябушинского? Чтобы ты беспартийно дрых на продавленном диване? А как же пролетарии всех стран? Тебе до них нет дела? Я напишу в твою партийную организацию. Поверят. Ничего, я тоже беспартийный. Пускай воспитывают. Лучше давай новости. Ты еще про погоду расскажи. В газете прочитал? А Грета Михайловна... Передай ей привет. А еще что? Ну и жизнь. Тогда привет. Звони. И чтобы новости были, слышишь?

Сергей повертел трубку — она орала противным голосом, с сожалением положил ее и пошел в кухню. Наташка сидела за столом.

— Думаешь, — сказала она, — если заплатил, можешь издеваться как хочешь? Ты не прав.

— Ин вино веритас. Давай выпьем. Разве пятерка — деньги?

— И опять не прав. Пятерка, конечно, ерунда, но важен почин. А потом можно и прибавить. Вот ты сколько получаешь?

— Сейчас. Давай выпьем. Мне нужно позвонить.

— Не горит. Или боишься, что жена придет? Давай закроемся и свет погасим.

— Ты и в деревне такая смелая?

— А что? Она позвонит-позвонит и пойдет к своему хахалю. Думаешь, у нее хахаля нет?

— Интересная мысль. Не бойся, она сегодня не придет. В другой раз проверим.

— Тогда посиди. Так ты сколько получаешь?

— Выпили! — Сергей взялся за рюмку. — И подожди. Я только позвоню.

Он опять пошел к телефону.

— Я, — сказал он, набрав номер, — не нужны мне твои серые новости. Я вчера «8½» смотрел. Не мог я тебя взять, меня самого взяли. Там такая давка была — хоть конную милицию вызывай. Пуговицу оторвали, пока с билетом лез. Как еще билет не вырвали! А потом, знаешь, смешно было. Из-за чего шум? Зачем милиция? Ты представляешь, мечется этот несчастный Гвидо Ансельми — кажется, так его зовут, — которого играет великолепный Мастрояни, то между бабами, с которыми он раньше спал или собирался это сделать, то между своими детскими воспоминаниями, в которых тоже до фига эротики... Ну, баб временами голых показывают... Не совсем, правда, но кое-что видно... А что еще? Зачем все это? Не поймешь.

В конце — это, наверное, Феллини очень любит — такой горько-радостный карнавал. Помнишь, как Кабирия идет в финале — оскорбленная, обманутая, оборванная? Слезы у нее на глазах — и тут толпа каких-то веселых людей. Они пляшут, поют вокруг нее, и, подчиняясь их настроению... Погоди!

Что-то загремело. Сергей пошел посмотреть, что случилось. Наташка стояла на четвереньках перед ванной и мычала.

— Порядок, — сказал Сергей и пустил воду, — только не утони.

— Так вот, помнишь, — вернулся он к телефонной трубке, — все они кружатся около Кабирии, и она оказывается охваченной этим весельем — не совсем, но самую чуточку, но уже появляется какая-то надежда у зрителя, что переживет свое горе героиня, что не так уж страшно то, что произошло, а если и страшно, то что поделаешь, жить все равно нужно. Гениально, правда?

Но там, в «Кабирии», был сюжет, ты знал, что с ней происходит, что она хочет, кто ее обманывает, — все было ясно. А здесь вот такие метания, а потом похожий карнавальчик, все берутся за руки и водят хоровод вокруг не то макета, не то настоящей ракеты — пускай раньше было тяжело и противно, но жизнь продолжается. И потому, что раньше ничего понять было нельзя, этот железный финал не срабатывает. В итоге думаешь: «А на фига все это?»

Потом наступила очередь Сергея слушать. Прижав трубку к уху, он кивал, говорил: «Да, да. Ну и что? Допустим. А зачем?» Наташка вошла в комнату, села у ног Сергея. Он не обратил на нее внимания.

— А ты меня не разлюбишь? — спросила Наташка и дернула его за штанину. — Ты будешь меня любить всегда-всегда? Давай, как у Райкина — осенние листья шумят и шумят в саду. Я твою дочку буду любить.. А жену мы кому-нибудь отдадим. Она ведь красивая, да? Вон у нее марафета сколько в ванной. Не пропадет.

— Ну уж дудки! — закричал вдруг Сергей. — При чем здесь свобода художника? Разве я на нее покушался? Пусть он будет самим собой. И никто не требует, чтобы он только отражал. Зачем ты несешь всю эту ерунду? Я согласен, что художника нужно судить по законам, которые он сам установил для себя. Но если законодатель ошибся? И ничего не значит — как он совершил ошибку, выразив себя или изменив себе. Личность художника не может быть критерием. Как мерить метром, который не можешь взять в руки?

Нет, я не владею истиной в чистом виде. Ты прав, нет у меня ее и в виде сиропа. И компота тоже нет. Но какого черта ты звонишь среди ночи и судишь о том, что даже не видел? А таким восторженным идиотам и смотреть не стоит. И, наверное, прав наш родной кинопрокат, что защищает мозги таких, как ты, от чрезмерного напряжения. Посмотрел в свое время «Кубанских казаков» — и хватит с тебя. И больше не рыпайся.

Сергей повесил трубку. Наташка уже спала, положив голову ему на колени. Он поднял ее, положил на кровать, отвернул край одеяла и перекатил Наташку на простыню. Платье задралось, Сергей потянул его выше, хотел снять. Наташка открыла глаза и бессмысленно уставилась на него.