Каждый пережил мучительные дни колебаний. Подчиниться — погонят на бойню, против своих, красных, оторвут от беспомощной семьи. Так надоела война, так хочется покоя. Ослушаться, уйти в дебри гор — значит самому себе об’явить смертный приговор и жить многие месяцы, может-быть, годы в ожидании расстрела. Будут ловить его, как зверя, будут приходить карательные отряды, издеваться над его женой, семьей; может-быть, разорят, сожгут хозяйство. Выдержит ли он, не отдаст ли себя в руки врага? Стоит ли противиться, ожидать прихода красных? Придут ли они?

Выросли свежевырытые землянки в трущобах гор, в лесах около деревушек. Скоро сгладились в памяти минуты разлуки с плачущими женами, цепляющимися за ноги детишками. Свыклись со своим положением бежавших смертников и настал вынужденный праздник для отцов семейств, заботливых хозяев — целыми днями сказки друг другу рассказывают да поджидают от баб провиантское довольствие.

Белые в амбицию вломились: «Как они смеют не почитать знамя добровольчества! Внушить им уважение!» — и началось…

В Новороссийске об’явился подпольный большевистский комитет. Связался с зелеными, созвал представителей на конференцию в Борисовку, недалеко от города.

Бодро, как козы, прыгают между кустами ходоки с гор. Торопятся. У белой мазаной хаты, крытой дранкой, на пригорке лежат люди в апостолах, рваных фуфайках, пиджаках. Греются под ласковым солнцем, языки чешут, хохочут. По рукам ходят кисеты с турецким табаком. У каждого хозяина свой способ выдерживания табака, у каждого — особого вкуса табак. Ну, ребята и пробуют. В сторонке сидит, тренькает на балалайке, покусывая усики, напряженно сосредоточенный парень. Шапчонка откинута на затылок. Ему хочется запечатлеть этот веселый день об’едияения зеленых песенкой. Мотив — готовый: «Яблочко», а вот слова все расползаются, не подгоняются в рядок. Вдали — чубатые горы нежатся лениво.

— От нас как на гору поднялся — и катись кувырком к Новороссийску, — слышится звучный тенор Кубрака. Надоест ребятам сидеть в норе — и подались на перевал. А туда иногда из города офицеры вылазят, дамочек туда заводят — воздухом там подышать, на море сверху посмотреть, под кустами поваляться. Ну, наши ребята подкрадутся — и разнимают их. Офицеров шлепают, а дамочек отпускают.

— Хо-хо! А чо ж дамочек не оставляете себе?

— Ишь, чего захотелось, порося ты этакая.

— А чо? Для молочной фермы…

— Молока нам и так хватает. Наши цементники что отчебучили: напали на Афонку и забрали у казенного подрядчика Хабелова 18 коров. Пригнали к себе стадо — на каждого по корове. Пасут — и доят, посут и доят…

— Их! хи-хи-хи-хи… — рассыпался горошком смешливый малец в солдатской фуражке без козырька — и повалился на спину.

— Ну, чего рыгочешь? — рассердился бородатый зеленый. Люди, может, во всю жизнь не поели его всласть, а тут добром завоеванное.

— А вот у нас случай был… — медленно заговорил, ухмыляясь, человек в облезлой шапчонке-кубанке, похожей на ермолку. — У нас еще случай был… — и он расчесал пятерней свою скобелевскую бородку. Лежавшие потянулись к нему, приготовившись слушать. — Сколотил это я две группы под Геленджиком: первую — из цементников, и вторую — из крестьян. Подговорил ребят: «Пойдем на Лысые горы». А у них там вроде независимой республики. Четыре хутора в горах и охраняются группой в 30 бойцов. Пошли мы. Подходим, как к своим. Знакомые у нас там были. А они, черти, нас в ружье взяли — и обезоружили. Мы им и то, мы и другое — и слушать не хотят. Не признают знакомых. А ведь на базаре в Геленджике, бывало, каждое воскресенье встречались. Видим — в расход нас списывать хотят, а нас было человек пятнадцать… Ну, мы им на добрую незлобивую память отдаем воззвания из Новороссийска, на прощание стыдить их начинаем. А они нас стыдят….

Бродило бородатое хмыкнуло:

— Я их ще осенью побачив: и до се кости ощупываю: чи целы, чи срасходованы.

— Ну, чем же у вас кончилось?

— Да чем же, — ухмыляясь отвечал Иванков. — Не налегла рука бить нас. Узнавать стали друг друга, сговорились. Назвали мы их группу третьей. Выбрали там командира и к нему — политкома. Повел я промеж них агитацию, за что Советская власть борется, а тут облава белых в гости пожаловала. Зашла она со стороны Пшады. Кулаки там к ним пристали — они ж дорогу хорошо знают. — Пришли в Холодный Родник. Захватили в плен нескольких зеленых, а другие успели бежать в Молдаванку. Молдаванцы — письмо лысогорцам. Наши ребята — митинг. Посудили, порядили — хочешь, не хочешь, а надо облаву прогнать, а не то и до Лысых гор доберется. Ну, конечно, колебались: одну облаву прогонишь — белые обозлятся, войск нагонят и разорят, пожгут хутора. Так вот решили наши лысогорцы помочь. Выступило человек 20. А белые тем временем на Холодном Роднике кой-какие хаты пожгли, одного зеленого расстреляли, а пленных с собой взяли и ночью пришли в Молдаванку. На заре мы и напали. Так вот чесу дали! Ребята наши остервились — и как хватили в двадцать глоток ура, как подняли стрельбу! Белые из хат выбегают, а ребята со штыками на-пере-вес — в атаку!.. Зато после смеху было. Пленных отбили, двух белых убили, а ранили без счету, да их утащили под кручи…

— На нас тоже ходила облава, — вставил представитель первой группы. — Завязали бой под самым Геленджиком, да туман был. Ну, мы их офицера Орлова прихватили — и с собой увели в Адербиевку. Разменяли его. Подождали немного, погодка наладилась — и пошли мы в Кабардинку. Посты сняли, гарнизон обезоружили, нагрузили возов пять хлеба да консервов — и уехали. У нас благодать. Взяли под обстрел шоссе — ни пройти, ни проехать. Они уже на грузовиках под охраной солдат все перевозят, а нам больше забавы.

— А вас что же, не трогают, доильщики? — обратился к Кубраку зеленый в надвинутом на глаза, как блин, кепи.

Кубрак лениво пустил дым кверху:

— Как же, ходила облава, человек 16. Ну, мы уклонились от боя…

— Разбежались?

— Зачем же. Окружили — и без выстрела обезоружили. Потом израсходовали всех. Наши рабочие шуму не любят.

— Ах! ха! ха!.. Вот это я понимаю. Не иначе белых в горах везде уже бьют! Так это каких делов мы натворим, когда заодно будем действовать!..

— Вот как нагонят войск проть нас — не то запоешь, сок из тебя потекёт.

— Что? Мать твою в три погибели! — выкрикнул, приподнявшись на локоть, Кубрак. — Ничего нам не сделают! Горы, брат, наши! Ты лазишь в них, как хозяин, а белому надо каждый куст штыком исковырять. На кручу забрался — и кроши в свое полное удовольствие. Только оружия да жратвы нанесут нам!

— С Петренко бы как связаться, — проговорило бродило. — Когда осенью я у него гостил, так он здорово разворачивал…

Из кустов донесся громкий говор. Потом вывалила группа рабочих. Впереди шел кряжистый полный мужчина с энергичным хитрым лицом, прилично одетый. Пиджак, брюки, ботинки.

— Здорово, товарищи! — весело окликнул он лежащих. — Что уже все в сборе?

— Все, давно ждем, товарищ Воловин.

— Дела были в городе. Не мог раньше. Так начнемте? Пошли, в хату. Охрана выставлена?

— Есть, да и под каждым — винтовка. Давай начинать что ли.

— Так вот, товарищи, — быстро, хриповато заговорил Воловин, вытирая под ежиком пот платочком. Приступаем к великому делу — и зашнырял по углам глазами. — Среди вас все надежные? Всех знаете? Там вон в углу не всех видно: сидят на полу. Вы уж, товарищи, как-нибудь потеснитесь на скамейках, либо на нарах, а нет — постоять для такого дела не грех, — и хехекнул. — В Новороссийске, как вам известно, работает на общее трудовое дело подпольный комитет Р-ре-ка-пе-бе. Большевистский, самый настоящий, я вот привел с собой некоторых. Все рабочие. И я сам рабочий. Столяр. При красных отрядом командовал. Из Крыма пришел этот отряд. Немцы нажали, а мы к вам приехали. У меня на счет чего — не подкопаешься. И военное дело во как знаю. На зубок. Фельдфебелем двенадцать лет служил. Это вам не то, что офицеришка по книжечкам учится. А я все на практике прошел. Любой устав лучше молитвы знаю. Так вот обо мне помолчим. Не верите — можете проверить. В Новороссийске меня полгорода знает. Теперь — о товарищах дорогих из подполья. Чухно, покажись… Это — мой помощник.