Торопливо повели его на Новое поселение… Куда это? Почему так много конвоиров, почему так насторожены штыки? Куда же днем? Неужели же они не устыдятся своего злодеяния перед сияющим, разливающим ласки и тепло для всех, солнцем?
Холодными ехидными змеями следят за ним. Ведут. Идет, оступается… Дрожь до костей пробирает, пот проступает. Холодно…
Привели… Поставили… Навоз под ногами, свалка… С этим навозом смешаться — противно. К чему-то готовятся… Ах, если бы не связаны были руки, с какой радостью он впился бы зубами в одного из этих отвратительных идиотов-солдат!.. Но где же товарищи? Почему они не стреляют? Ведь опоздают же!
Остались минуты! Скорей же, товарищи! Скорей!..
Страшный, усатый в серой шинели, с шашкой, зашел сзади… Мертвая дрожь охватила… Холодно… Прыгает все в глазах… Ах!.. Шаркнула из ножен шашка, свистнула, как прут, обожгла спину… Упал… Закружилось… забарабанило… залило глаза красным…
Рубят, крошат, топчут теплое вздрагивающее тело… Засыпают навозом…
Он не просил пощады. Он не кричал: «Да здравствует»: вокруг были звери, некому было услышать.
Фронт в Донбассе. Бестолковая война. Правой, левой рукой — за соседей, животом напирать. Худшее взяли не из партизанщины, и худшее же взяли из прекрасной тактики партизанщины: своеволие начальников, «самостийность», отсутствие плана, системы, порядка. Каждый полк имеет свои поезда, а в них — штабы, оружие, снаряды, шинели, мука, сахар. В Донбассе густая сеть железных дорог, и вся она забита мертвыми составами. Войск набилось много. Мешают друг другу. Утром — в наступление на Никитовку — Дебальцево — Штеровку. Пока проснулись, пока выступили (а противник на броневиках за 20 верст поджидает их), пока дотащились по снегу — полдень. Солдаты уж проголодались. Постреляли, постреляли — цепи длинные, до горизонта, — броневик белых выкатил, сыпнул раз-другой из пулеметов, пустил несколько снарядов вдогонку — и отложен бой до завтра.
Белых мало, не видно; пара броневиков на фронте. В десять утра на Никитовке отбил красных; пока здесь полторы-две сотни бойцов поддерживают у линии фронт, броневик на часок-два под Дебальцево смотался, там пострелял. Сколько же у них броневиков? Куда ни сунешься — на броневик напорешься.
В Красной армии положение кошмарное. Морозы. Красноармейцев много. В глухих деревушках набиваются до того, что стоя спать приходится. И так три месяца. Винтовка стальная, примерзает к рукам, уши мертвенно белеют, ноги коченеют. Раздеваться, разуваться месяцами не приходится. Когда они спят, едят? Шинелишки рваные, ветром подбиты. Обувь разваливается. Стон несется с фронта: «Нет обмундирования, нет продовольствия, нет снарядов, патронов!»
Надавит противник — и смешались цепи, потянулись громадными толпами по снежным полям на север. Куда? — где тепло и сытно, где отдохнуть, выспаться можно.
На других фронтах еще хуже — здесь хоть заново сколоченные части, защищают дорогу на Москву, — а там?.. В Юзовке — Махно. Сегодня он друг. Фронт держит. Точно кобель под седлом гарцует. Махно — и фронт. Кто это учудил? Заняли красные Крым. Вызывает его Дыбенко — матрос в Симферополь:
— Бери приказ от начальства.
— А на что он мне? — а сам гриву пятерней чешет, волком исподлобья смотрит.
— Ты — начальник 45-й дивизии! Занимай фронт, в гроб, богородицу…
Дыбенко — прямой. Махно — хитрый. Почетную должность принял. А спецов, которых прислали, пока не расстреливал, а просто — в вагон и: «Катись колбасой: нам сволочей не нужно».
На Украине — Григорьев, конкурент Махно. На севере Дона — Миронов, на Салу — Думенко.
Илья стал нудным пессимистом, едва попал в армию — никакой части ему не дали: своих командиров хватит. — А ведь он мечтал получить отряд и попытать счастья с ним по-своему: прорываться в тыл врага — и крошить.
Назначили его маленьким начальником, временным помощником комиссара бригады. Связался с Донбюро — прислали товарища. Сообщил в подполье: «Пожалуйте через наш участок. Проведем через фронт со всеми удобствами. Если понадобится — боевую демонстрацию в стороне сделаем, чтобы отвлечь противника». Завязал связи с рабочими по ту сторону фронта.
Теперь нужны комиссары. Где их взять? Послал товарища в бригаду, тот и наскочил на клад: один из полков — бывший продовольственный отряд. В то время продотряды очень важную роль играли: нужно взять из деревни хлеб и не вызвать восстания. В отряде этом много коммунистов. Отобрал товарищ десятка два работников — привез. В две недели развернулась работа.
В армии не нарадуются: каждый день аккуратно — сводка. Но что это за сводки! Какая пустота! Изо-дня в день одно и то же: плохо, близится катастрофа; плохо, нет ничего, близится катастрофа. В политотделе армии перестали читать сводки, перестали отвечать на слезные мольбы и вопросы. А впрочем, и прежде ответами на баловали. Это в обычае тогда было.
Илью быстро выдвигают. Через полтора месяца он уже комиссар дивизии. Начальник дивизии — ужасный партизан, с лицом медведя; в военном деле ничего не смыслит, но о жестокости его ходят легенды. Комиссаров не выносит, власти не разделяет. Три дня поработали вместе. Три дня искал встречи Илья — поймал ночью в вагоне. Начдив грозен. Вокруг него — шпана подозрительная. Условились: утром — на фронт. А потом что-то обмяк он, проглянул в нем человек. Расчувствовался, — и до глубокой ночи рассказывал о своем прошлом. И все-таки обманул Илью, уехал на фронт без него. Через час с паническим воем, с грохотом примчался паровоз: «Убили!»
Тяжелая задача у Ильи: удержать разложившийся фронт. Поехал вперед. Маленький труп в белье, лицо вымазано грязью. Убили — и ушли на фронт доказывать свою верность революции, погнали белых к самому Енакиево.
Собрал Илья комиссаров. С ним согласны. Тут же написал длинный доклад. Приняли. Сейчас же отпечатали на машинке — и с гонцами, через голову политотдела армии, — в штаб армии и штаб фронта: «Не заговор, не измена — катастрофа близится!»
Шпана из «личного штаба» начдива разбежалась, понеслась к братишке-Махно. Илья разослал во все концы телеграммы: ловить беглецов и направлять в штаб армии.
Остался деловой штаб. Голова дивизии выздоровела, но тело все в струпьях. Тяжелая, смрадная атмосфера: фронт разваливается. Илья ходит на штыках. Дикая сотня начдива заманивает его в западню.
Но какая сила духа таится в массе красноармейцев, чтобы выносить эти ужасные лишения: месяцами голодные, без сна, на морозе, разутые, раздетые!
А эти комиссары, это — подвижники. Они показывают другим пример, они хуже всех одеты, хуже всех едят, меньше всех спят первые в бою. С’езжаются к Илье и в начале, в конце дела, в свободные минуты и перед сном — поют революционные песни; поют, а глаза горят.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В марте на Черноморье была об’явлена мобилизация. Куда? В Добровольческую армию, конечно. Это ничего, что она называется добровольческой, ничего, что лгут перед лицом 150 миллионов: сперва оно как-то режет ухо, потом притерпишься — и ничего, и сам начинаешь признавать, что ложь это правда. А потомки или заграница и совсем не разберутся — восхищаться будут. Победила бы Добрармия — так и прошла бы гордым шагом ложь мимо 150 миллионов безмолвных свидетелей через сотни лет, и дурачила бы потомков и историков. Это уж в обычае было исстари врать для истории.
Так вот об’явлена была мобилизация. Добровольная. А чтобы еще добровольней шли в армию, Деникин издал вполне добровольный приказ от 18 марта № 500 о предании дезертиров военно-полевому суду и беспощадных приговорах к смертной казни. Ну, после этого всем стало ясно, что ожидать принуждения нехорошо, и стали добровольно собираться.
Все, кому пал этот тяжкий жребий, заканчивали самые неотложные дела по хозяйству: свинью ли зарезать, продать на базаре, чтобы припасти денег и хозяйке и себе; коз ли пометить, чтоб без хозяйского глаза не попали в чужое стадо; крышу ли подправить, где подгнила. А хозяйки тем временем накладывали новые латки на старые, слезы кулаками по лицу размазывали, сухарей подсушивали. Много не нужно: сама будет приносить пока что. Другой раз, может, горячее пошлет с мальчонкой.