Снова снежные поля. Спутники наши всему радуются, как дети, все им выглядит праздничным.

Вот и Краматорская. Под’езжают к железнодорожному шлагбауму. Показался часовой в серой шинели. «Наш или не наш?» Нетерпение растет, путники волнуются; настроение раскачалось, быстро сменяется: поверят ли им? Не пристрелит ли часовой? Не поставит ли их к стенке толпа солдат для утехи? За кого же их могут принять, как не за шпионов? Не захотят и в штаб отправлять: в штабе ведь всегда чужие сидят. Или направят в штаб, а там не поверят. Но может-быть, это солдат белых? Ведь война идет на колесах. Проехал поезд в два-три вагона от станции к станции, никто не обратил внимания, а в этих вагонах — солдаты. Под’едете к тому часовому: к нему всей душой, с радостью, как к родному, а он — к стенке или к офицерам пошлет: сами назвались.

Свой или чужой, свой или чужой? Все ближе под’езжают. Повернулся часовой к ним лицом, на шапке — красная лента. «Свой!» Илья хоть скрывает свои чувства, но Анна защебетала, понукает возницу, хохочет. Часовой было винтовку на изготовку взял: «Кто едет? Стой!» — Да она его с толку сбила:

— Товарищ, садитесь, поедем с нами, укажите, где ревком: у нас дело серьезное.

Тот было — колебаться; но какое же может быть сомнение, когда они так влюбленно на него смотрят, будто соскучились? Старший караула грузно шагнул на подножку фаэтона, сильно накренив его, и поехал с ними.

В ревкоме хотел сдать их, как задержанных, а они уже хозяевами себя чувствуют: требуют председателя, всех растормошили — ну, словно, Совнарком приехал! Явился председатель, а к нему Анна с допросом:

— Вы, товарищ, партийный?.. Покажите вашу книжку… Пожалуйста, хорошо. Теперь пройдемте в отдельную комнату.

Прошли. Ему сейчас же в два голоса:

— Мы — подпольники из Ростова. Сейчас вам покажем документы.

Анна принялась распарывать подкладку своей муфты, Илья — подкладку ботинка. Распарывают, а сами говорят, торопятся: им ужасно некогда. Им нужно предоставить место, где переночевать, дать под’ужинать и оказать содействие в получении мест в поезде на Харьков, куда уже перебралось Донбюро.

Извлекли документы-полотнянки. Отпечатано на машинке, наложены печати, подписи, — все, как полагается. Председатель не сразу поверил — напечатать все можно, — да скоро сдался: как им не поверишь, когда радость брызжет из их глаз.

Переночевали здесь же, в половине для сотрудников, а утром — на поезд и покатили.

У Лимана пересадка. Мост взорван. В темноте торчат гигантские ребра, переломанные, исковерканные, обезображенные. Будто труп… Место злодеяния. Жутко. Ведь это совсем недавно случилось.

Проходили по наскоро сколоченным, гулко грохочущим, прыгающим под ногами доскам, взбирались на кручу, усаживались в другой поезд, который шел только до станции.

На Лимане ожидали всю ночь. Оба возбужденные поездкой, под впечатлением большого праздника, они расположились в громадном, пустом зале третьего класса. (Анна — на длинном столе, Илья — около, на скамье) и повели оживленную беседу все более и более откровенную, интимную.

Анна работает в подполье уже несколько лет. Дочь богатых родителей, которые от нее отказались, убедившись, что она безнадежно увлеклась политической работой. Ей двадцать лет, но она пережила немало ужасов. Она — еврейка. Илья удивлен: типичная украинка. Но Елена, Мария и другая Мария, почти все подпольницы, — еврейки. И почти все — типичные москвички. Что же это значит? Анна говорит — ассимиляция.

Потом начала рассказывать о легких увлечениях: кому кто нравится — все глубоко запрятано, заглушено опасностями. Совместная работа лишь облагораживает тех и других, вдохновляет на героизм.

В Харькове расстались: Анна вернулась в подполье, а Илья отправился в XIII армию.

Добровольческая армия выросла в грозную силу. Получив поддержку англичан, она навалилась на слабые, неорганизованные, отрезанные от Советской России войска красных на Северном Кавказе, и рассеяла их — одни сдались Грузии, другие остались в плену. Масса войск пошло на север и десятки тысяч бойцов погибли в астраханских степях.

8-го января соединялись армии — Добровольческая и Донская. Деникин стал «главнокомандующим вооруженных сил юга России». Атаман Краснов ушел.

28-го — добровольцы заняли Владикавказ. Еще больше, чем в Новороссийске, разгулялись, тысяч двадцать пленных больных и раненых добили. Мертвых и еще полумертвых выносили на мороз и складывали, как дрова, в штабеля.

29-го — прибыла в Новороссийск вторая эскадра союзников — еще более «дорогие гости».

Добровольческая армия укрепила свой тыл. Теперь — на Москву! Перебрасывается армия в Донбасс. Перебрасывается туда и конный корпус Шкуро.

Второго февраля Деникин взывал к Тихому Дону на войсковом круге: «Пойдем мы туда не для того, чтобы вернуться к старым порядкам, не для защиты сословных и классовых интересов, а чтобы создать новую, светлую жизнь всем: и правым и левым, и казаку, и крестьянину, и рабочему».

Но белый Дон задыхался в аркане красных: фронт сжался по Донцу. Казаки северных округов разошлись по домам.

Заняли красные Донбасс — будет уголь в Москве, перезимуют. Перегорела в восстаниях Украина — перекатился через нее фронт к морю. С Дона, Украины потечет хлеб в Советскую Россию — не задушит ее «костлявая рука голода».

Лихорадит ростовских подпольников. Вызвали представителей ячеек с фабрик и заводов. Собрались к вечеру за Доном, в одинокой хатенке. В комнате душно, зато весело: все родные лица, простые, рабочие, от них идет такой здоровый, бодрый запах машин.

Говорит Шмидт:

— Товарищи, нам нужно создать боевые дружины. Комитет выделил для руководства этой работой штаб. Во главе его поставлен Роберт…

— Ах, расшибись в доску! Да это же наш! Из Владикавказских мастерских!

— А почему поздно очухались? Где раньше был штаб?

Шмидт виновато улыбнулся:

— Штаб у нас и раньше был, но деятельности не проявил. Состояли в нем две подпольницы и Илья…

— Бабий штаб значит был. Это для смеху что ли?

— Прошу не мешать. У нас не бабы, а товарищи-подпольницы, не менее опытные, чем мы. Правда, в боях они не были… и в армии тоже… Зато Илья — бывший офицер. Да он все чего-то искал: то ему не так, обстановка не такая… Уехал он.

— Попутного ему ветра…

— Товарищи, — вскочил Роберт. — К делу! Прошу слова!

— Говори, — разрешил Шмидт. — Слово Роберту.

— Товарищи, я пришел из Германии, — начал тот и обжег взглядом черных больших глаз. — В плену был! Там революция! Половина Европы в огне! Так неужто мы допустим задушить у нас Советскую власть? В Донбасс везут танки, они поползут на север! Под откос их, пока они на платформах! Нужно создать боевые дружины, вооружить их, отобрать подрывников, артиллеристов, шоферов! Взрывать железную дорогу, мосты, наводить на белых панику! Пусть знают, что в тылу их — сильный враг!

— Мать твою в кочерыжку! Даешь! — вскипел в заломленной солдатской фуражке молодой рабочий.

Роберт заразительно расхохотался и начал одергивать туго натянутую куцую рубашенку. Теперь уже он выглядел краснощеким мальчиком пудов на шесть.

— Даешь? говоришь, — продолжал смеясь Роберт. — Бери, пососи!.. Вместе доставлять оружие! Вместе бороться!

Все захохотали, заговорили.

— Начинай. Поможем. Подберем ребят.

— Тебе Стенькой Разиным быть, ватагу водить.

— Горчицы им под хвост!

Поднялся худой, пожилой рабочий. Роберт сел, оживленно доказывая что-то соседу. Все стихли.

— Дайте мне сказать… По глупому моему разумению… Шпиков бы надо осадить… Мыслимое ли дело? По улицам ходят, баб опрашивают: покажи ему Садовую. А баба, что она? Думает: либо с ума сошел, либо приезжий… А он потом забьет ей баки и по секрету допытывает: скажи ему, где подпольников найти. Ну, баба, какая разбитная, к городовому пошлет: у него все адреса прописаны. А попадет на дуреху — та и ляпнет… Или взять к примеру такой случай… Явился какой-то супчик к подпольнику, говорит, приехал из Баку. А проследили — оказался шпиком. Как сомневаться будешь, когда и контрразведку шляется? Я к чему веду?..