— Не ндравится мне такой парад! Ох не ндравится! Не ко времени!

Остальные только взглянули на небо, покачали головами, но ничего не сказали: начальству виднее…

Соседом Петера слева оказался старшина танкист. Ему было особенно жарко в комбинезоне и кожаном шлеме с наушниками.

— Понимаешь, — сказал он, словно был знаком с Петером лет десять, — черт знает что! Выхожу я, значит, на шоссе… «Тридцатьчетверку» мою подбили возле Курмене… Ну, натурально, выхожу из лесу, потому как вижу, что — свои! А он, этот…

— Майор Дегтярь! — с готовностью подсказал пулеметчик, — Гришуха, на-ко понеси игрушку-то! Мой второй номер, — пояснил он, отдавая пулемет рослому красноармейцу.

— Дегтярь так Дегтярь! — согласился танкист. — Только этот, значит, майор у меня — документы… И — раз! В карман! Пистолет — тоже в карман! Ты, говорит, трус! Бежал с поля боя! Перед трибуналом ответишь! Ну что ты будешь делать? И ведь не докажешь ему!.. Кабы с ротой связаться, да где ж ее теперь найдешь, мою роту? У нас и так из тридцати машин только двенадцать были на ходу. У остальных накануне вечером весь бензин слили…

— Как так слили? Зачем? — спросил Кампа.

Танкист пожал плечами.

— Приказ, говорят, такой был. В ответ на провокации немцев доказать, что мы их не боимся… Наш взводный лейтенант Иванихин как чуял: «Обождите, говорит, ребята, весь сливать. Как бы беды не было!» Как в воду глядел! Когда, значит, немцы двинули на рассвете, Иванихин нам: «По машинам!» А из штаба ему: «Не стрелять! Провокация!» А в полку уж дым коромыслом: наших бьют! Иванихин кричит: «Лобов! — это я — Лобов… — Выводи свою машину, прикрой цистерну с горючим! Сейчас будем дозаправляться!» У меня, «тридцатьчетверка» новенькая, прямо с завода. Не машина — зверь! Кричу механику: «Жми на всю!» Выскочил из-под навеса, а тут снаряд в цистерну… Факел до самого неба! Повернул я на шоссе, а за мной остальные машины. Гляжу — немцы! Прямо на нас прут! Кричу Иванихину: «Гриша, что делать будем?» А он: «Бей их, Леня, я за все отвечу!» Ну и дали же мы им, братишка! Век не забуду! Короче, я тебе так скажу: ихнему танку против нашей «тридцатьчетверки» не выстоять! Кишка тонка! В лоб ее не возьмешь. Броня — что надо! Думаю, мой батька делал. Он у меня сталевар… Вот только мало у нас таких машин!

— Что было после? — спросил Кампа.

Танкист ответил не сразу. Он весь был во власти пережитого.

— Потом отошли мы! Я же тебе говорю: у них много, у нас мало! Окружать нас начали…

— Во-оздух! — протяжно закричали впереди.

Толкая друг друга, люди кинулись врассыпную, но особой паники Кампа среди них не заметил. Матерясь, привычно скатывались в канавы и воронки, бежали к лесу, вслух радуясь, что канава глубока, а лес близко (вот вчера налетели в поле — уложили человек двадцать!) и что короткая, но все же передышка обеспечена.

Лобов прыгнул следом за Петером, мельком глянул из-под ладони.

— Пикирующие. Сейчас начнется! Голову береги, лейтенант!

Дикий, рвущий за душу вой, который сопровождал самолеты, рассчитан был, по-видимому, на то, что люди, вспугнутые им, поднимутся с земли и побегут в панике под бомбы, но они не поднялись, а еще плотнее прильнули к земле, досадуя на то, что вот опять приходится ложиться лицом в пыль, вместо того чтобы двигаться дальше или, на худой конец, просто посидеть в холодке, отдохнуть…

В овражке, куда забрались Кампа, Лобов и еще десяток бойцов, было сыро, несмотря на царившую кругом полдневную жару, и даже прохладно. Вверху, почти загораживая небо, сходились ветви ракит.

— Славяне, родник близко! — сказал Лобов, ощупывая ладонями землю. — Да вот он, глядите!

Под корнями старого вяза в маленькой, чуть больше лошадиного копыта, ямке блестело зеркало чистой воды.

— По одному и быстрее! — командовал Лобов. — Сейчас строить начнут.

С дороги, и в самом деле, закричали: «Становись!», однако весть о роднике уже разнеслась, он притягивал, звал, его, как оазис в пустыне, не могли так просто миновать истомленные зноем путники. Они сбегались отовсюду, ложились грудью на мокрую землю, долго и жадно пили, фыркая, охая и ругая тех, кто сует в родник котелки и мутит воду. Напившись, сами лезли в ямку с котелком, флягой или даже каской, набирая впрок уже мутную, но по-прежнему удивительно вкусную воду.

Впрочем, строиться колонне было еще рано. Самолеты вскоре вернулись и, зайдя со стороны солнца, начали по одному пикировать на дорогу. Земля вздрагивала от взрывов фугасок.

— Вот навязались! — возмутился Лобов.

— Не надо было парад устраивать, — спокойно заметил пограничник, — не на плацу!

— Разбежаться, что ли, надо было всем? — спросил одноглазый пулеметчик. — А если впереди противник?

— Зачем разбегаться? Скрытно надо двигаться, лесами. Или дорогой ночью.

— «Ночью. Лесами!» — передразнил пулеметчик. — Немцы, может, под Новоселками стоят, а мы тут будем прохлаждаться! Нам поспешать надо! Айда, Гришка!

Он полез наверх, за ним потянулись остальные. Самолеты улетели, но на дороге не было видно ни легковой машины, ни бравого майора на пегом мерине. Из леса группами и поодиночке выходили бойцы. Теперь их было не так много — основная масса успела построиться и уйти под командой майора. Озираясь и поглядывая на небо, солдаты стекались к дороге.

— Принимай командование, товарищ младший лейтенант, — сказал Лобов, — ты теперь самый старший.

— Что ты! — запротестовал Кампа. — Скажут, самозванец! И потом… я ведь еще и месяца не служу…

— Как хочешь, но иначе в армии нельзя. А ну, братва, становись по два! Шагом марш!

Досадуя на свою застенчивость, Петер задумчиво шел в хвосте колонны. Странное это было подразделение. Почти никто здесь не знал друг друга, но все были охвачены одним желанием, как можно скорей найти свою часть, а если нет, то любую другую и избавиться от неприятного чувства одиночества и беззащитности. Это желание сплачивало сильнее всякого знакомства и даже родства.

Последующие три дня прошли без особых тревог. Люди упорно шли на восток, придерживаясь крупных лесных массивов. Четвертого июля они вышли к Даугаве, форсировали ее и углубились в хорошо знакомые Петеру леса. Все надеялись, что здесь наступление немцев захлебнется и фронт стабилизируется. Но в Дубне их остановила и заставила принять бой какая-то воинская часть, а на шоссе возле Шпог они сами наткнулись на немецкую танковую колонну и спаслись отчасти потому, что в стороны от шоссе тянулись болота, отчасти потому, что немцы торопились на север, где, наверное, еще продолжались бои…

Чем дальше Кампа с товарищами продвигались на восток, тем больше встречалось им групп и одиночек, выходящих из окружения. Некоторые пристраивались к их колонне, другие продолжали идти самостоятельно. Кампа не мешал им. Вчерашний учитель еще не знал, имеет ли он право заставить их повиноваться…

Для всех теперь уже было ясно, что на латвийской земле немцев остановить не удалось. В стороне от дороги лежали хутора, жалкие, одинокие, наивно прячущие в июльской листве свои яркие соломенные крыши. Эти хутора, темные, молчаливые, с чисто подметенными дворами, стожками пахучего сена, аистиными гнездами, узорчатыми половиками на желтых ошкуренных колышках, провожали Петера до старой русско-латвийской границы, а потом исчезли.

То, что в этом месте проходила граница, Кампа узнал не только по исчезновению хуторов, но еще и потому, что грейдерная, обсаженная с боков деревьями дорога сменилась проселочной грунтовой и еще потому, что леса вокруг становились все более дремучими. Об этих знаменитых псковских лесах Кампа слышал раньше, но видел их впервые.

Древние болота, бурелом, непроходимые топи и бездорожье не мешали Кампе, а помогали ему. Немецкие танки, временами пускавшиеся в погоню, отставали, увязнув в болотах, самолеты не могли обнаружить людей под плотным навесом ветвей. Кампа с товарищами шел теперь не только ночью, но и днем. В глухих, затерянных среди леса деревушках их встречали теплым парным молоком, свежим ржаным хлебом, а изредка даже русской баней с веником, горячим паром и ковшом ледяного кваса…