Правда, эту встречу едва не испортил бывший член «Союза земельных собственников», церковный староста. Тронутый речью завагитпропом, Лука Нестерович попросил слова.

— Товарищи! Граждане! Друзья! Братья! — чуть не плача от избытка чувств, начал церковный староста. — Помиритесь! И вы — наши, и они, которые в лесу, — наши! Помиритесь! Почто лить кровь? И вы — свои, и те — свои!

Все заметили, как лицо командира отряда вдруг изменилось, брови поползли вверх. Насторожились и бойцы.

— Не слушайте его, он дурак! — пришел на помощь сходу председатель кооператива Грищенко. — Он у нас как трава…

— Глупый, как сало без хлеба! — поддержали из толпы.

— Верно! Вспомнил! Характеристика совершенно правильная! — засмеялся Дрелик.

Лука Нестерович растерянно озирался.

— Слазь! — крикнули ему. — Забыл, как «свои» коней крадут? Нашел «своих»!

Мужики расходились успокоенные.

Но вот отряды из уезда стали наезжать в Мамаевку все реже и реже, а свой, мамаевский отрядик, состоявший из двенадцати сельских активистов во главе с Иваном Крыцей, заскакивал в село только на минуту, прячась в другой волости, ближней к уездному городу и к тому же степной.

В соседнем местечке, расположенном в Полтавской губернии, петлюровская банда целиком захватила власть и, объявив мобилизацию, выросла до тысячи человек.

Гремело на юге. Врангель наступал на Донбасс, подошел к станции Синельниково, угрожал Екатеринославу. Нехорошо было и на западе — там наступали бело-поляки. Каждый день приносил печальные вести, и в семье у Карабутов было невесело.

Ивась с душевной болью наблюдал, как меняется отец. Юхим Мусиевич, который всегда отстаивал необходимость образования, теперь каждую свободную минуту ругал себя за то, что дал образование детям.

— Не учил бы, так и Микола остался бы жив. Он ведь был близорукий, если б не образование, не взяли бы в армию. И Хома сидел бы дома. Не учился бы сам, не выбрали бы в исполком…

— Зачем же тогда жить, если не учиться, не идти вперед? — не выдержал Ивась.

— Просто жить. Вон у Бражников — неграмотные, и все дома.

На языке уже вертелось обидное слово, но Ивась сдерживался, и только на душе скребло: «Какой стыд! Так низко пасть! И это человек!» Уважение к отцу пропало, было только жаль его, и это страшно угнетало юношу. Вспоминалось, каким был отец когда-то. Образ монолитно твердого человека, к каждому слову которого прислушивались, которого все уважали, чьими стараниями впервые в селе были организованы кооперативы, созданы в Мамаевке ремесленное училище и две новые земские школы, — этот образ стоял перед Ивасем, когда он слушал отступнические речи отца, и он спрашивал себя: неужели от прошлого ничего не осталось? И отвечал: ничего!

Как-то в будний день, когда вся семья обедала во дворе за столиком, с огородов, из-за терна, росшего на меже, вышел человек.

«Петро Кот!» — узнал его Ивась.

О том, что Кот в банде, было известно всем, и перепуганный Юхим Мусиевич только ерзал на стуле, не зная, что делать.

Кот, держа руки за спиной, подошел к столику, поздоровался. Мать пригласила его обедать, но он, очевидно занятый своими мыслями, даже не поблагодарил за приглашение, и это еще больше испугало всю семью.

— Я к вам, Юхим Мусиевич, с просьбой, — проговорил Петро. — Сейчас народ берет власть в свои руки. Мы попросили бы вас выступить на сходе и поддержать нас. Власть теперь, почитай, наша. Будете спокойно жить, не придется прятаться, — он улыбнулся, — в конопле!.. Скажите, что повстанцы — не банда, что они борются за независимую, самостийную Украину. Да вы сами найдете что сказать. Вас люди слушают, вас уважают. Для нас это будет большая поддержка…

Юхим Мусиевич с минуту смотрел в глаза Коту, потом опустил голову и сказал:

— Я в политику не вмешиваюсь.

— Разве так трудно сказать несколько слов? Это же для народа, — недовольно сказал Кот.

— Я не вмешиваюсь в политику! — твердо повторил Юхим Мусиевич и поднял глаза на Кота.

— Подумайте! — в голосе Кота зазвучала угроза. — А то, знаете, наши ребята горячие… Могут и пожечь… И убить…

— Дважды не умирать, — пожал плечами Юхим Мусиевич.

— Значит, нет? В последний раз спрашиваю!

Ивась не сводил глаз с отца.

— Нет, — ответил тот.

— Может, вы боитесь, что вернутся красные и вас накажут? Не бойтесь, они уже никогда не вернутся!

— Я ничего не боюсь, — сказал Юхим Мусиевич с твердостью, которая все больше изумляла Ивася. Теперь сын смотрел на отца с восхищением, укоряя себя мысленно за то, что мог потерять к нему уважение.

Кот повернулся и, не прощаясь, пошел к терну. Руки, как и прежде, он держал за спиной, и все увидели у него револьвер.

— Что теперь будет? — ужасалась мать.

Отец сидел задумчивый.

— Народ! Кулачье! Народ! — сказал он, ни к кому не обращаясь, и улыбнулся. — Раз они просят, чтоб поддержал, так не убьют. Невыгодно им меня убивать…

И все же отец старался не ночевать в хате; спал если не в степи, так в овине или в саду.

11

Работа в «Просвите» замерла, мужики боялись ходить в театр, да и актеры не рисковали собираться по вечерам. Теперь центром, где встречалась сельская интеллигенция, стала церковь, там никто не тронет, никто ни в чем не обвинит, а в то же время узнаешь обо всех новостях, увидишься с товарищами, условишься о встрече. Собирались также у Наталки, члена «Просвиты», — она жила возле церкви, и у нее всегда можно было встретить кого-нибудь из молодой интеллигенции села.

Ивась, для которого раньше ходить в церковь было тяжелейшей обязанностью, теперь не пропускал ни одной службы. Он забирался на клирос вместе с молодыми учителями — там можно было поговорить, не привлекая внимания молящихся, а главное, посмотреть на свою «единственную», которая пела в церковном хоре.

Иногда после службы Нойко предлагал Ивасю проводить его. В первый раз Михайло Леонтьевич прочитал ему рассказик из какого-то календаря, в котором описывалось будущее общества после социалистической революции. Евреи-комиссары захватят власть и будут эксплуатировать народ, уверял автор.

— Вы знаете, что это написано сто лет назад?

Ивась не знал этого.

— Но вы видите: то, что писалось сто лет назад, теперь осуществилось!

Ивасю этот вывод показался диким, и он поглядывал на Нойко удивленно, вспоминая речь, произнесенную учителем полгода назад.

— Коммунизм — еврейская выдумка, — продолжал Нойко. — Коммунисты-евреи думают не о народном благе, а о том, чтобы установить власть евреев на всем земном шаре.

Ивась горячо возразил, доказывая, что коммунизм это стадия общественного развития и что евреи тут абсолютно ни при чем. Нойко вдруг замолчал, а Ивась, не замечая перемены в настроении собеседника, продолжал:

— Хотите, я расскажу вам об одном еврее из нашего города. О портном Бляхе, которого убили деникинцы…

— Не хочу! — резко оборвал его Нойко, не скрывая недовольства.

Ивась стал прощаться. По дороге домой он думал о лицемерии Нойко и о портном Бляхе, историю которого знал весь город.

Ивась познакомился с Бляхом, когда тот шил ему шинель. А в 1917 году узнал и о его воинственном характере, послушав, как этот щуплый портняжка призывал участников митинга к кровавой расправе со всеми буржуями. Демобилизованный из армии по болезни, он ходил в солдатском обмундировании и в башмаках с обмотками, которые называл «обметки». Кровожадные призывы портного никак не гармонировали с его видом, вызывая чаще смех, чем страх, и все же кое-кто из местных буржуев боялся Обметки, как прозвали Бляха после войны.

Кровожадность Обметки подверглась проверке в 1918 году, когда прогнали австро-немецких оккупантов. Ревком поручил ему и еще нескольким коммунистам привести в исполнение смертный приговор над пойманным гетманским палачом. И тут оказалось, что Блях не смог разрядить винтовку в негодяя, замучившего десятки людей.

— Не могу убивать, — беспомощно моргая глазами, шептал Блях товарищам.