— Может, у него внутри гнилье…

— А если нет? — Отец почему-то засмеялся.

Федя помолчал, потом вздохнул и сказал:

— В школе нет мамонтового бивня…

Отец шел, задумавшись.

— А я тоже учился в этой школе, — наконец проговорил он. — Ее открыли в тысяча девятьсот семнадцатом году. Революция открыла. А в двадцать седьмом, когда я пошел в первый класс, праздновали ее десятилетний юбилей. И Советской власти тогда десятилетие праздновали.

— Вот мы и подарим нашей школе бивень! — восторженно проговорил Федя.

Но отец промолчал.

Придя домой, он сразу же взял ножовку и стал отпиливать толстый край бивня, расколотый трещинами.

— Сталь! Просто сталь! — кидал он, потея, а Федя замер, следя за пилкой, и лицо у него почему-то стало грустное.

Наконец ножовка лязгнула, растрескавшийся кусок упал на землю, и отпиленный торец засиял тем неповторимо нежным блеском, которым славится только слоновая кость.

— Ну! — воскликнул отец, обдувая торец и гладя его ладонью. — Цел! Вот она — драгоценная слоновая косточка! — А потом лукаво глянул на невеселого Федю: — Ну, так что ты с ним будешь делать?

— Как вы с мамой скажете, так и сделаю… опустив голову, тихо проговорил мальчик.

— Это почему же? Ты решай. Он твой!

— А я же ваш… — Федя потупился.

Отец с минуту молчал, глядя на грустное лицо сына.

— А школа? Тоже ведь наша? А?

Федя сперва не сообразил, куда клонит отец, а потом глаза его так засверкали, словно он нашел еще один бивень. Ему хотелось сказать, что его папа самый лучший на свете, но такие слова легче произносить мысленно, и он молчал.

— И на этикетке напишем, — отец засмеялся, — «От Феди из Федора».

— Нет, — счастливым голосом проговорил Федя, — напишем: «От Федора и его папы из Федора».

— И как не надоедает этому Алику целый день возиться со своей «Волгой»! — проговорила жена, глянув в окно, и удивленно обернулась к мужу, который совершенно неожиданно отреагировал на ее замечание обрадованным:

— О!

— Что такое? Что за «о»? — спросила она, но муж только махнул рукой и закрылся в своем кабинете.

Сколько раз он уже слышал фразу жены об Алике и только сейчас сообразил, что эта самая увлеченность парня машиной и есть та конкретная форма увлеченности, которую ему надо описать, создавая образ рабочего! Алик может весь день пролежать под «Волгой», отвинчивая и завинчивая какие-то там гаечки и винты, и это ему не надоедает. Вот так и рабочий-ударник на заводе: увлечется своим делом да и не отходит от верстака.

Как и каждый настоящий литератор, он не мог писать рассказ, если не видел перед собой своего героя с его конкретными чувствами и чертами характера. Как же он перевоплотится в этого героя, если чего-то не понимает в нем?

Да! Сейчас перед ним вырос образ рабочего, увлеченного своим трудом так, как Алик своей автомашиной. Можно считать, что рассказ на тему о рабочем классе, рассказ, о котором он думает уже скоро полгода, есть!

Куда же поехать, на какой завод? Может, к кому-нибудь из старых знакомых, о ком он когда-то писал очерки? К Ивану Пилиповичу?

Вспомнилось первое знакомство с этим рабочим станкостроительного завода. Как-то сразу после войны в Союзе писателей состоялась встреча с передовиками производства и директорами заводов, победивших в соцсоревновании. И вот тогда этот Иван Пилипович начал свое выступление двумя строками стихов:

Интереснее всего было то, что ни один из присутствующих, в том числе и писатели, не знали, кто автор этих строк, пока оратор не назвал имя Шота Руставели.

Поехать к нему? Но ведь он уже давно не за верстаком, он начальник цеха, а за применение скоростной обработки металла получил Государственную премию…

Вспомнился другой знакомый рабочий, фрезеровщик, который почти всю жизнь пытался изобрести способ изготовления больших шестерен не фрезеровкой, а штамповкой. В самом деле, какая огромная экономия труда, если вместо того, чтобы фрезеровать на станке каждый зубок шестерни, получить их готовыми все сразу, одним нажимом пресса! А ведь этих шестерен нужны миллионы и миллионы!

Писатель улыбнулся про себя… Тогда он в начале интервью спросил:

— Кто зажег в вас стремление вот так самоотверженно трудиться?

И услышал совершенно неожиданный ответ:

— Лев Николаевич Толстой, Антон Павлович Чехов и Максим Горький. — Заметив, как у собеседника широко раскрылись глаза, Иван Петрович — так звали рабочего — добавил: — Они заронили в меня желание стать настоящим человеком, то есть таким, который живет на свете недаром, хочет сделать и делает полезное людям, отдает всего себя обществу…

«Вот что делает подлинное искусство!» — мысленно воскликнул тогда писатель и… этими словами рабочего начал свой очерк. Но… Писатель снова улыбнулся, теперь уже грустно: редактор областной газеты, где печатался очерк, вычеркнул фамилии Льва Николаевича и Антона Павловича…

Поехать к Ивану Петровичу?.. Он ведь добился своего, осуществил свою мечту — нашел способ штамповать большие шестерни, и вот уже прошло несколько лет, как награжден за это Ленинской премией. Писатель задумался. Нет! И Иван Пилипович, и Иван Петрович — люди неординарные… Написать надо о рядовом ударнике. И подумал: а может, слово «рядовой» и тогда писать в кавычках?..

Да, надо поехать на какой-нибудь завод и посмотреть что, как и почему… Он позвонил редактору областной газеты: о ком бы они посоветовали написать очерк или рассказ? Ему назвали фамилию Прокопенко, Мэлора Прокопенко.

— О, Мэлор! — Писатель поморщился. — Все эти Фреды, Альберты, Рудольфы, Вильямы… У меня одно только имя уже рождает предубеждение…

— Да что вы! — послышалось в трубке. — Мэлор — это совсем не то, что вы думаете! Это начальные буквы слов Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция!. Отстаете от жизни, уважаемый товарищ писатель!..

— Спасибо, — писатель засмеялся. — Беседа с вами помогла мне догнать жизнь…

— Этот Мэлор заканчивает девятую пятилетку за два с половиной года! Какой завод? Тракторный.

Было около двух часов, когда писатель прибыл на завод. По привычке он прежде всего зашел в партком, чтобы услышать, что думает о его будущем герое секретарь комитета, и там узнал: Прокопенко на заводе нет, работает в ночную смену.

«Идиот», — мысленно выругал он себя, а вслух сказал:

— Не додумался позвонить, прежде чем ехать на ваш завод!

— Так это ж еще лучше! — успокоил его секретарь парткома. — Сходите к нему домой. Он уже выспался. Увидите, как живут наши рабочие. А станок, тиски, напильник… вы же все это не раз видели, наверно? — Секретарь засмеялся. — Мэлор Прокопенко — интересный человек… А живет он тут же, в поселке, рядом с заводом. Вот его адрес.

Проходя через сад, отделявший завод от поселка, писатель не переставал удивляться: «Настоящий сад. Сколько же лет я здесь не был? Тогда на этом месте торчали какие-то жалкие саженцы!.. Идет время…»

В поселке он нашел нужный дом, но парадная дверь, как это частенько случается, была заперта, пришлось зайти во двор. Спросить, где квартира Прокопенко, было не у кого, и он уже решил обойти все подъезды, как вдруг заметил живую душу: из-под «Волги», стоявшей во дворе, торчала пара ног в спортивных тапках. На вопрос, где живет Прокопенко, из-под машины высунулась рука с гаечным ключом, показала, куда идти, а потом послышался голос:

— Там его подъезд.

Дверь отворил высокий мужчина лет тридцати пяти с озабоченным выражением умной физиономии.

«Интеллектуал, — промелькнуло в голове, — а интересно, угадал бы я профессию этого человека, увидав его в трамвае? Наверно, нет…»

Узнав, кто перед ним, Прокопенко несколько оробел.

— Извините! Садитесь, отдыхайте. Я сейчас… — И тут же выбежал из комнаты.