— Да ведь ты же кричал! Тебе же и поручили, потому что ты кричал!

— Не могу…

На следующий день об этом стало известно всему городу, и насмешкам над Обметкой не было конца.

Второй раз Бляху дали винтовку летом 1919 года, когда его, как и всех партийцев, зачислили в коммунистический батальон, защищавший город от деникинцев. Батальон, занявший оборону за Самарой, разгромила конница генерала Май-Маевского, и только очень немногим удалось переплыть реку. Блях был среди этих немногих, и теперь он с дикими от страха глазами бежал по улицам города от белогвардейцев. Без пояса, с развязавшимися и волочившимися по земле обмотками, он изо всех сил топал по мостовой, слыша позади цокот копыт вражеской конницы.

Когда он выбежал на центральную улицу, из ворот дома Зусмановича показался хозяин — владелец паровой мельницы, а из дома напротив — собственник типографии Кацман. Увидав Бляха в таком жалком виде, они подняли его на смех.

— Герой! — кричал Зусманович. — Завяжи свои обмотки! Го-го-го…

— Посмотрите на этого героя! — хватался за свой толстый живот Кацман.

Блях остановился и, потрясая винтовкой, крикнул:

— Мы еще вернемся! Тогда посмеетесь!..

Но его угроза вызвала только новый взрыв хохота.

— Стрельнуть бы тебе в пузо! — Блях наставил винтовку на буржуя, но тот не переставал смеяться.

Между тем в конце улицы показались белые. С шашками наголо они галопом неслись на портного. И тут случилось невероятное. Блях обернулся к врагам, стал на одно колено и, прицелившись, выстрелил. Один из беляков упал с лошади. Кацман и Зусманович застыли на месте, но Блях больше не обращал на них внимания. Его выстрелы раздавались один за другим, и после каждого падал с лошади белогвардеец. Портной расстрелял обойму и стал перезаряжать винтовку, но не успел. Деникинцы были уже возле него.

— Мы еще вернемся! — крикнул портной. И теперь глаза у Кацмана и Зусмановича были дикие от страха, такие, какие еще несколько минут назад были у Бляха. — Мы…

Удар шашки не дал ему договорить. Озверелые белогвардейцы рубили уже мертвое тело.

Ивасю рассказывали об этом очевидцы, и теперь те, кто вспоминал Обметку, произносили это прозвище без улыбки, а всегда с уважением.

Ивась подумал, что и кулак Кот, и квартирохозяин, а вот теперь и Нойко, когда не хватало аргументации против коммунистов, сваливали все на евреев. Ну пусть Кот и Сергий Евтихиевич, малограмотный и дурак, но какой же негодяй Нойко! Учитель! Интересно, что он еще скажет?

А Нойко при следующей встрече, видя, что Ивась не соглашается с ним, распалялся все больше и больше.

— Все вожди партии — евреи и преступники-рецидивисты! — кричал он.

«И почему это контрреволюция, когда ей нечем крыть, сваливает все на евреев?» — хотелось спросить Ивасю, но если этот лицемер способен был вчера выступать за Советы, а сегодня за Петлюру, так кто его знает, на что он способен еще… Брань и клевета по адресу большевиков только укрепляли веру в них: раз враг их поносит, значит, они правы.

Ленин!

У Карабутов был его портрет. Ивась представил себе его лицо и покачал головой, вспоминая, что плел Нойко.

Неожиданно у Ленина появился враг — дед Олексий.

Как-то он зашел к Карабутам и по привычке начал с пророка Иеремии:

— И будут устанавливать закон и порядок, и не установят!

Отца не было дома, мать хлопотала по хозяйству, и объектом дедовской агитации стал Ивась.

— И не установят! — выкрикивал дед. — А что мы видим ныне? Где порядок? Нет порядка! И восстанет брат на брата и сын на отца! Что мы видим? Родные братья убивают один другого! Скоро Страшный суд! Скоро! Антихрист уже пришел! Пришел антихрист!

— Где же он, ваш антихрист? — пряча улыбку, спросил Ивась.

— Где? А вот где! — Дед подмигнул Ивасю и, вынув коробок спичек, сложил из них число 666.— Шестьсот шестьдесят шесть — число зверя! Число антихриста! А теперь смотри! — И он из тех же спичек сложил: ЛЕНИН. — Вот кто антихрист!

Ивась прочитал, немного подумал и стал складывать из тех же спичек фамилию «Сичка». Вышло как раз: С И Ч К А.

— Читайте…

Это была фамилия деда. Тот даже плюнул в сердцах.

— Ну и дурак!

— Кто же из вас антихрист? — с невинным видом спросил Ивась.

Старик проворно смел спички в коробок — кстати, спички в 1920 году были редкостью — и вышел из хаты, бормоча под нос:

— Рече безумец в сердце своем…

12

Однажды во время воскресной службы по церкви разнеслась весть: банда Левченко в селе. Выйдя на площадь, Ивась увидел отряд конников в папахах с разноцветными шлыками и ускорил шаг, чтобы незаметно прошмыгнуть домой.

— На сход! На сход! — орал кто-то.

Но желающих оказалось немного; Ивасю удалось уже было замешаться в толпу расходящихся по домам. Но его окликнул Нойко:

— Вы что же, не хотите послушать новости?

Ивась остановился.

— Не хотите послушать наших освободителей? — тихо сказал, подходя, Михайло Леонтьевич.

— Отец велел не задерживаться…

— Не мешало бы и отцу послушать, — заметил Нойко и повел Ивася к волисполкому, возле которого всегда собирались сходы.

Проходя мимо отряда, Ивась увидел несколько знакомых кулацких сынков и среди них Палю и Пилю. В синих чумарках, в серых папахах с синими шлыками, они сидели на резвых жеребцах, но под носами у обоих по-прежнему было мокро… Сын Кота Василь держал желто-лазурное знамя.

— Казаки! — восхищенно сказал Нойко.

«Раньше надо было перестрелять…» — подумал Ивась, а вслух сказал:

— «Славных прадедов великих правнуки худые…»[2]

— Почему? — вспыхнул Нойко. — Это не про них, это про вас сказал поэт!

— Да я просто так… Вспомнилось… — ругая себя за несдержанность, сказал Ивась и вдруг вывернулся: — А почему вспомнилось? Посмотрите, что под носами у внуков нашего соседа Шинкаренко! Этих казаков их отец зовет «Пиля и Паля — сукины сыны».

Нойко усмехнулся:

— Простите, я не хотел вас обидеть…

На крыльце, украшенном петлюровским флагом, стоял стол, за которым сидели Петро Кот и смуглый человек лет тридцати пяти — атаман Левченко.

— Говорят, — сказал Нойко, — у Левченко мандат от самого Петлюры.

На сход собралось человек двести — для пятитысячного населения Мамаевки очень мало. Мужики топтались, поглядывая на крыльцо и на конников, которые выстроились в каре, словно бы окружая сход.

К Левченко и Коту поднялись несколько человек: бывший жандарм Пасичник, который и поныне ходил в плоской, похожей на кубанку жандармской шапочке, лавочник Мордатый и — это удивило Ивася — секретарь волисполкома, из подпрапорщиков, Хмеленко.

Нойко, увидав кого-то из учителей своего возраста, отошел, и Ивась, опустив голову, стоял один.

Вскоре начался сход. Левченко сказал речь, в которой ругал Советскую власть, большевиков и евреев, доказывая, что надо направить все силы на борьбу против них за «самостийную» Украину.

— Какие будут вопросы? — обратился к сходу Кот, когда атаман кончил.

Люди молчали.

— Какие вопросы? — крикнул Мордатый, но никто не подал голоса.

— Хладнокровно! Хладнокровно как-то выходит… — сказал Пасичник.

— А вот мы подогреем! — мрачно ответил Кот. — Приведите! — приказал он двум вооруженным бандитам, стоявшим позади него.

Сход затих в ожидании. Через минуту на крыльцо вывели окровавленного, в синяках, со связанными руками мужчину.

— Крыця! — послышалось в толпе. — Иван Крыця.

Карабутенко узнал его: это был батрак Кота, и у Ивася сжалось сердце.

— Вот он! — сказал Левченко. — Вот ваш враг! Он пошел с большевиками, и за это ему смерть! И каждому, я предупреждаю, кто пойдет против нас, кто подымет на нас оружие, будет то же!

Паля слез с коня и, щелкнув затвором винтовки, подошел к крыльцу. Сход замер.

— Не слушайте его, люди, — сказал Иван. — Не верьте ему! Правда у нас, а не у них!