И рыбака и лодку мы выловили только на перекате. Куда девался горностай, никто не заметил.

Сегодня ко мне спустился паучок. Наверное, почувствовал идущее от печки тепло и решил, что наступила весна, пора вылезать. Я сидел у раскрытой дверцы и подшивал валенки, вдруг — он: распустил паутину, плывет в воздухе. Мне говорили, если паук черный — значит, к одному гостю, а если рыжий — к трем. У этого брюшко желтое, ноги красные, а голова коричневая. «Рыжий!» — решил я и, когда варил суп, налил воды по самый рубчик. Что, если и на самом деле гости явятся? Потом глянул, дров под нарами маловато, схватился за топор. Люди придут, а топить нечем.

Пила у меня острая, но все равно в одиночку не разгонишься. Я и не гоню. Одет тепло, времени сколько угодно, пилишь да по сторонам поглядываешь.

Сразу же, как только пила вжикнула, откуда-то появился большой дятел желна. Сам как смоль, на голове красная шапочка. Пристроился на стоящей неподалеку лиственнице. Работает споро, старательно и с большим расчетом. Раньше я в его действиях никакой «системы» не замечал: сел на дерево, постучал, есть муравей или личинка — съел, а нет — полетел дальше. Теперь вижу, он очень расчетлив. За то время, пока я возился с дровами, он обследовал три лиственницы и ни по одной ни на сантиметр не поднялся. Залетит под самую вершину, приклеится к стволу и начинает потихоньку спускаться. Прежде чем ударить клювом, долго и придирчиво смотрит, стоит ли ударять. Потом сильным боковым ударом — «тук-тук!». Небрежно взмахнет головой, щепку отбросит и принимается собирать добычу. Аккуратно приложится клювом раз, другой, третий — словно целует лиственничный ствол. Я даже различаю, когда он берет добычу, лежащую под корой, а когда извлекает ее своим крючковатым языком из ствола.

Обработал один участок, спустился на десять шажков и принялся за следующий, и так, пока не ткнется хвостом в снег. Там немного посидит, словно размышляет, за какое следующее дерево приняться, пурх! — и уже под вершиной, высокой сучковатой лиственницы.

Я слышал, что желна никогда не подбирает оброненных личинок и они достаются синицам. Оставляю пилу и по колено в снегу бреду к лиственницам. И под первой, и под второй — россыпь щепок, ошметки коры, желтые хвоинки, а вот под третьим деревом я увидел шмелиху Машку. Мне это имя как-то сразу пришло в голову. Ведь все самцы у шмелей погибают еще осенью и зимовать остаются только женские особи. Ну а шмель среди комаров, мух и мотыльков все равно что медведь среди зверей — толстый, мохнатый. И если медведь всегда Мишка, то шмелиха, как медведица, — Машка.

Я занес ее в зимовье, устроил в коробке из-под сахара и стал ждать, когда она проснется. Машка, наверное, больше часа лежала без движения, затем шевельнула одной лапкой, другой, подвинулась на пять маленьких шажков и принялась умываться. Потом ступила еще и наткнулась на лужицу сиропа. Это я, пока Машка наводила туалет, размешал в воде несколько капель меда и добавил туда брусничную ягодку.

Напилась, чуть отдохнула и принялась разминать крылья. Вжикнула ими и чуть не взлетела. Я не дал. В углу горячая печка, дышащая жаром труба — коснется и погибнет. На самом взлете накрыл Машку ладонью. А самому боязно — шмель все-таки. Жиганет в руку — не обрадуешься. Она как будто успокоилась, не вырывается и даже жужжать перестала. Приподнял руку, а Машка сладко спит. Пушистые лапки поджала.

Но через минуту проснулась и принялась опять умываться. Умылась, туда-сюда усиками повела и снова вжикает, чтобы взлететь. Я ее снова прикрыл ладонью — уснула. И так раз десять. Уснет, проснется, умоется и принимается вжикать.

Красивая Машка. Воротничок на ней оранжевый, кофточка коричневая, юбочка желтая в черную полоску, а может, черная в желтую — кому как нравится. На ногах у Машки пышные унты, сама толстенькая, бархатная, сонная.

Меду у меня почти литровая банка есть, брусники — ведро, воды сколько угодно — прокормил бы я Машку до самого лета. Да слишком уж тесно в зимовье, боюсь ненароком раздавить. К тому же печка, труба, свечи.

Поиграл я с Машкой, еще раз сиропом напоил и отнес к сучковатой лиственнице. Отвернул в сторону кусок коры, посадил шмелиху в выеденную короедами ямку, привел все в прежний вид, а для надежности придавил сверху снегом.

Пока возился с Машкой, забыл, что ожидал гостей, и вспомнил о них только вечером. Выходит, обманул меня паучок, не то что троих, даже одного гостя в тот день не дождался.

Хотя постой! Были гости! Дятел желна прилетал? Прилетал. Шмелиха Машка сиропом угощалась? Угощалась. А третий гость? Третий наверняка сам паучок. Интересно, куда он девался? А никуда. Погостил, отогрелся и снова залез в свою щель. Глядишь, через недельку появится и опять накличет гостей со всей тайги.

Избушку в Березниковом строил какой-то чудик. Мало-мальски искушенный в таежной жизни человек ставит жилье так, чтобы и вода была рядом, и сухостоя на дрова хватало. Да и место выбирает позатишней. Этот же, наверное, подался в тайгу от колготной городской жизни. Не о нем ли сказал поэт:

Он и облюбовал чуть возвышающийся над кочковатым болотом бугор. То ли почва на этом бугре была какая-то сверхплодородная, то ли под ним бежала вода особого состава — не знаю. Но лиственницы здесь вымахали метров на тридцать. И не так чтобы очень толстые, но высоченные — шапка валится. Избушку «бедолага» решил втиснуть между четырех самых высоких лиственниц. Подровнял вздутую у корней землю, вывел между стволов бревенчатые стены и прорубил три окна.

Покидая избушку, он написал над дверью: «Человече, береги сей вигвам, построенный для отдыха души и тела. Домовладелец Вася».

За Васей на бугор явились рыбаки. Они расширили нары, заколотили два окна толстой фанерой и принялись заготавливать рыбу. С ледоставом исчезли, оставив после себя десятка два пустых бочек и щетинящиеся гвоздями вешала для рыбы…

Меня избушка встретила полураскрытой дверью и массой всяческих следов. Кто здесь только не гулял! Соболь, заяц, лиса, горностай и, конечно же, росомаха. Уезжая, рыбаки вылили на мох рыбный рассол, вот звери и кинулись на соленое. Лиса с соболем, эти еще как-то осторожничали, а заяц и горностай наследили прямо у порога. Может, даже заглядывали в избушку.

Поужинав, убрал посуду и лег спать. Не помню, что именно мне снилось, но что-то дорожно-транспортное. Во всяком случае когда в темноте я открыл глаза и почувствовал, что куда-то еду, то не удивился ни капельки. Ну еду, и ладно. И только когда мне на голову стали падать кусочки коры, я окончательно пришел в себя. Васино домовладение куда-то двигалось. Я хорошо слышал, как шевелятся бревна, поскрипывает труба, позвякивает посуда.

Первая мысль о медведе. Однажды этот зверь вот таким же образом своротил на сторону промысловую избушку и чуть не придавил охотника. Но у того был карабин, а у меня только нож.

Все равно ждать нечего. Еще чуть нажмет — и потолок обрушится на голову. Не зажигая фонарика, нащупываю лежащий у изголовья нож и, выставив его острием вперед, бросаюсь к двери. Она легко распахивается. Прыгаю через порог и пробегаю метров тридцать. Дальше не пускает глубокий сугроб. Оборачиваюсь. Избушка стоит передо мной, облитая призрачным лунным светом, придавленная снежной шапкой до самой земли. Ни медведя, ни какого другого зверя не видно. Так кто же тогда чуть не своротил избушку? Поднимаю глаза вверх, и сразу все становится понятным. Разгулявшийся к ночи ветер раскачивает высоченные лиственницы, а вместе с ними и мою избушку.

Ругая незадачливого строителя, возвращаюсь в избушку и пробую уснуть. Но какой после такого переполоха сон? Слушаю тайгу. Она грозно шумит.