Более того, сидя на ветках лиственницы, он первым замечал мое приближение и сообщал об этом пищухам. Раньше, бывало, подойдешь к камням — пищухи туда-сюда мечутся, спрятаться спешат. Теперь же меня встречала тихая колония. Будто здесь никто и не живет. Один Кузька сидел на дереве и посвистывал. Словно выговаривал:

— Ну, съел?

До чего же удивительная шапка у Васьки Чирка. Заячья? Теплая, пушистая. Никакой холод Чирку не страшен. В тайге заночует — шапка ему вместо подушки служит. Один на ночь под голову рюкзак кладет, другой — ветки кедрового стланика, а Васька Чирок на шапке спит. И высыпается лучше, чем дома.

— Вы самого интересного не знаете, — говорит он. — Я в этой шапке к самым осторожным уткам подберусь. Вот ползу я в кустах, а утки на озере плавают, что-то там со дна достают. Меня они, конечно, услышат и смотрят — кто же это шуршит? А из-за кустов моя шапка выглядывает. Снизу она светлая, сверху серенькая — настоящий заяц. Селезень сразу спокойно так: «кря-кря». Не бойтесь, мол, это заяц траву щиплет. Утки и перестанут волноваться.

Вот какая чудесная шапка у Васьки Чирка была. А почему была? Разве ее нет сейчас? Где-то есть, только Васька никак не может ее найти.

Охотился он как-то на Щучьем озере. Утро было. Солнце еще не взошло, но уже высветило вершины дальних сопок. На озере туман лежит. В тумане утка гагара полощется, перья чистит. Маленькие рыбки у берега играют. А в ольховнике рябчик свистит, курочку зовет: «ти-и-ить, ти-и-ить».

«Дай, — думает Васька, — рябчика подманю». Искать рябчика в тайге трудно, перышки у него, как кора на деревьях. Затаится на ветке — сто раз мимо пройдешь, все равно не заметишь.

Вырезал Васька из ветки тальника манок-свистульку и давай свистеть: «ти-и-ить, ти-и-ить». Рябчик в ответ весело так: «ти-и-ить, ти-и-ить».

— Чудесно! — радуется Васька. — Это рябчик думает, что здесь в кустах курочка сидит. Сейчас он сюда прилетит.

И еще старательнее в манок дует. Рябчик еще раз отозвался, потом вдруг тревожно свистнул и замолчал. Наверное, Васька чем-то насторожил его. Сидит рябчик на ветке и молчит. И недалеко сидит, а не видно. Васька знай в кустах старается: «ти-и-ить, ти-и-ить».

Вдруг, откуда ни возьмись, налетела сова, огромная, рыжая. Ударила крыльями по лицу, схватила когтями шапку и в кусты. Пока Васька Чирок в себя пришел, пока за ружье схватился, совы и след простыл. Улетела разбойница и шапку унесла. С тех пор Чирок в фуражке ходит.

— Ну ее, эту шапку, — говорит он. — Хорошо, сова на нее позарилась. А если бы рысь или росомаха? Они ведь тоже зайчатину уважают.

Злой утренник обжег лиственницы, и деревья стоят как горящие свечи. Осыпающиеся хвоинки вызолотили тропу, покрыли лисьими хвостами речную заводь, даже шляпка Примороженного гриба напоминает маленького ежика.

С вечера разгулялся сильный ветер, и к утру от золота ничего не осталось. Черная тайга, черные останцы на сопках, черные вороны в сумрачном поднебесье.

Лишь стоящая у реки небольшая лиственничка по-прежнему красуется в осеннем наряде.

Мне бы порадоваться нарядной лиственнице, а сердце сжимает грусть. Вода подмыла корни у дерева, и они беспомощно повисли на холодном ветру. В следующую весну лиственница уже не оденется в зеленый наряд и, словно сознавая это, отчаянно держится за каждую хвоинку. Хоть холодный, хоть неуютный, хоть самый сумрачный день, да все же мой.

…В темном лиственничном лесу березу далеко видно. Кора белая. Попробуй спрячься! А она прячется, еще как прячется. Я на Старом плесе целую березовую рощу знаю. Рядом дорога, лётом покосы рукой подать, а всего два или-три человека в той роще и побывало.

Я и сам ее неожиданно открыл. Говорили, где-то у Старого плеса стоит охотничья избушка. Ее, мол, еще Сначук строил. Жил когда-то в этих краях охотник и рыбак знаменитый. Вот и хотел я эту избушку найти.

На попутной машине до поворота на Старый плес доехал и принялся искать. Полдня потратил. Все болотины перемерял, все кочки пересчитал, но избушки так и не нашел. А вот на эту рощу наскочил. Берез штук двадцать стоят кружком. Интересно так стоят. Большая березка, маленькая, снова большая, снова маленькая. Хоровод, да и только.

Лишь в одном месте пусто. Как раз там должна маленькая березка стоять. То ли не выросла она, то ли убежала куда-то и заблудилась. Если бы срубил или сломал кто — пень бы остался. А так ничего нет. Я даже поискал. Но нет, пня не было. Представилось мне, как она по тайге ходит, подружек аукает. Подумал я так и говорю этим подружкам:

— Что же это вы, красавицы, от людей прячетесь? Шли бы к дороге или куда на видное место. Пусть все на вас смотрят, пусть все вами любуются.

Молчат березки, только тонкими ветками шелестят тихонько.

Я еще раз на березы полюбовался и к дороге вышел. Это недалеко. Километра не будет. И у самой дороги я ту березку-беглянку увидел. Вернее, не березку, а один метровый пень от нее. Вершину у березы кто-то, наверное, на топорище, срубил. Хозяин! Знает, что из березы топорище самое отменное. Вот и срубил.

А может, казнил за то, что к людям вышла?

Октябрь

В старину октябрь называли грязник, зарев, ревун. Ну, грязник — понятно. Слишком уж много в этом месяце долгих промозглых дождей. Дороги раскисают — ни пройти, ни проехать. А вот остальные названия от слова «реветь». В самом разгаре гон у лосей и оленей. Стонут, ревут, хоркают звери в тайге, забыв о еде и отдыхе.

Уже лег на землю пушистый снег, и не растаять ему до весны. Со снегом исчезли последние осенние мошки. Не слышно ни назойливого комариного писка, ни деловитой песни мохнатого шмеля.

По-разному встречают зиму насекомые. Мухи забиваются в трещины, под кору деревьев, в кучи лесного хлама. Случается, обманутые неожиданно теплым днем, вылезают они наружу. Сидят, дремлют на солнышке, да так к вечеру и застывают.

Кобылки откладывают яйца прямо в землю, сами же погибают с первыми холодами. Погибают осенью почти все шмели и осы. В живых остаются одни молодые самки. Они-то должны будут взять на себя заботу о новом потомстве.

А комары? Спрятавшись в тесную щель в стволе лиственницы или тополя, они сбиваются в ком и крепко засыпают.

Интересная встреча с насекомыми состоялась у меня в середине октября. Как-то ловил я рыбу в верховьях Ямы. Отнерестившаяся мальма давно скатилась в море, но часть ее осталась в реке. Я смастерил из консервной банки блесну-обманщицу, иду и бросаю ее в воду. То одну мальмину вытяну, то вторую. Гляжу, над самой стремниной летят три птички. Сначала подумал — оляпки. В это время только они держатся у воды. Но подлетели ближе, глазам не поверил. Трясогузки! Считал, они давным-давно на берегу Нила у крокодилов со спин тамошних комаров вылавливают, а они по Колыме гуляют. Чем же вы питаетесь, пичуги? Ведь ни ягодами, ни семенами вам не угодить. Подавай червяков да мошек. Но какие сейчас мошки, когда все давно снегом укрыто?

Пока я так удивлялся, мои трясогузки опустились на самый приплеск и принялись что-то склевывать. Кажется, там поденки. Точно, они! Высокие прозрачные крылышки, длинные членистые тельца, тоненькие ниточки на хвостах. Но появляются-то эти насекомые в тихие летние вечера, а сейчас настоящая зима. Для того чтобы отложить яйца, они должны совершить в воздухе брачный танец. Но сколько я ни присматривался, ни одной летающей поденки не заметил…

Вывелись они где-то выше по течению, долго плыли, покачиваясь на воде, как маленькие парусники, затем волны выбросили поденок на лед. Там они некоторое время ползали, шевелились, потом замерли. У самой кромки прибрежного льда поденки свежие, крылья у них целехонькие, хвосты-ниточки торчат к небу. А дальше — словно побитые молью. Где хвост, где усики, и не понять…