В августе многие звери и птицы делают первые шаги. Зайчата испытывают длинные и быстрые ноги, молодые ястребы вылетают охотиться на зайчат, глухарята пробуют свои крылья, а волчата свои голоса. Чуть стемнеет, волчья стая соберется в полукруг и, задрав морды к небу, принимается выть. Голоса старых волков густые, низкие, молодых — звонкие, с повизгиванием. Общая же песня получается красивой и жуткой.

Тревожно станет одинокому рыбаку, решившему провести ночь у реки, насторожится забившаяся в тальники лосиха, даже таежный хозяин — медведь повернет в сторону от волчьего хора.

Что заставляет волков выть — непонятно. Ведь год таились они. Тенями проскальзывали мимо человеческого жилья, чтобы не обнаружить своего присутствия, ходили, ступая всей стаей в один след, почти не подавая голоса, опасаясь лишний раз пересечь не только дорогу, а даже лыжню. Теперь эти тайные звери выдают себя с головой. Стоит опытному охотнику послушать воющих волков, он сразу же определит, сколько зверей участвует в хоре и где их логово…

До этого вечера волчата сидели в вырытой под обрывом норе. Пришла пора вступать в настоящую жизнь. На рассвете родители поведут их к пасущемуся в долине стаду и преподадут первый урок охоты. Нет, волчатам еще рано самим охотиться на оленей. Дрожа от возбуждения, они будут смотреть, как волк ворвется в стадо, расколет его на несколько частей и бросится за ближними оленями. Встревоженно хоркнут важенки, отчаянно проблеют молодые оленята, страх затуманит глаза быкам — сокжоям.

Быстро убегают испуганные животные, но не уйти им от волка. При нападении он развивает скорость восемьдесят пять километров в час. Это двадцать четыре метра в секунду! Один олень чуть замешкался, другой споткнулся о ветку стланика, третьего подвела глубокая колдобина. Через мгновение с предсмертным хрипом они упадут на мох, пятная его в багровый цвет…

Сейчас волчатам четыре месяца. Появились на свет они весной, когда землю покрывал глубокий снег. Рядом с вырытой в обрывистом берегу норой хохотали очумевшие от обилия тепла и солнца краснобровые куропачи, носились взапуски длинноногие зайцы, похоркивал у ямы-копанки дикий олень — буюн. И невдомек было птицам и зверям, что в нескольких шагах родились четыре их заклятых врага.

За последний месяц малыши немного подросли. Длиннее и сильнее стали лапы, круглые мордашки вытянулись, и вообще, во всем их облике вдруг проглянули настоящие хищники. Быстрые, резкие движения, злой оскал зубов, сердитое рычание при дележе еды. Даже спать они стали как взрослые волки, чутко реагируя на любой шорох.

Но до настоящих волков им еще далеко. Для этого нужно пройти очень трудную школу. Им предстоит научиться догонять и убивать, отстаивать свое место в стае, распознавать капканы и яды, уходить от охотников.

И сегодня они делают первый шаг в эту жизнь, а волчья стая знаменует это событие жуткой и красивой песней северной ночи.

Это место знают все, кому приходилось добираться до Ольховникового плеса. Водители его называют Тормоза или Ведьмин угол, рыбаки-охотники — Чайная или Камни, я же называю — Семафор.

Шоферам, когда заходит речь об этом месте, вспоминается пугающий их извилистый, закрытый со всех сторон спуск, рыбакам-охотникам — крепкий, паренный на костре чай у лобастых камней, а мне — толстуха лиственница с корнями-щупальцами. Вершина у нее, как крыло у семафора, загнута: стоп, мол, передышка!

Давно, может сто лет прошло, подмыл ту лиственницу бродяга-ручей. Почти все корни открыл и даже наклонил дерево слегка. Она же другие пустила, а те, что на землю вышли, людям скамейками служить стали. Садись, отдыхай.

Однажды мы вчетвером под лиственницей дождь переждали. Затем, пока попутную машину выглядывали, все вокруг обследовали. Нашли огромный деревянный крест, полусгнивший остов юрты, кусок чугунного котла с витиеватой надписью «заводь». Наверное, не один век лиственница людям служила.

Как-то остановились здесь дорожники. Развели у корней костер, сварили чай, остатки из котелка на головешки плеснули и подались к Ольховникову плесу. Хариусы там крупные водятся. Думали дорожники, что залили костер, но огонь-то живучим оказался. Пока они рыбачили, пока ухой тешились, он дупло у корней выел. И засохла лиственница.

Когда на другой год отшумела быстротечная колымская весна и тайга оделась в зеленый наряд, поняли люди: погибла лиственница. И, словно стыдясь содеянного, на отдых теперь останавливаются пониже…

В конце лета возвращался я от плеса и под лиственницей присел отдохнуть. Смотрю, а между горелых корней целые россыпи усов и крыльев жучиных.

«С чего бы это?» — думаю. Вдруг: «чек-чек-чек!» — застрекотала над головой птица сорокопут. Это она на «семафоре» засаду устроила. Место высокое, со всех сторон открытое. Только усач мимо прожужжит, сорокопут сейчас же стрелою за ним. Щелк! — и готово. На «семафор» сядет, добычу облущит и чешуйки на землю сбросит. А что покрупней попадется, на острые ветки наколет — сушит про запас.

Так что теперь лиственница новую службу несет. Сорокопуту помогает тайгу от жуков-дровосеков ненасытных спасать. Служит лиственница тайге, значит, и людям.

Если кто думает, что человеку в тайге всегда весело, он не прав. Попробуй пожить в охотничьей избушке без друзей хотя бы месяц, заскучаешь: словом перекинуться не с кем. Хорошо, есть птицы, которые любят держаться возле человеческого жилья. Угостишь такую крошкой мяса, послушаешь ее незатейливую песенку — и совсем другое настроение.

В лесах Африки и Кавказа, Сибири и Дальнего Востока живет красно-серая птица с темным хохолком на голове и черным хвостом. Это сойка. Величиной она с нашу кедровку, такая же, как она, проворная и голосистая. Самое главное украшение сойки — голубые «зеркальца» на крыльях. В нашей тайге она встречается очень редко. Иные охотники, правда, доказывают, что видели сойку много раз. Мол только попал в тайгу — она тут как тут. Но дело в том, что за сойку они принимают очень похожую на нее кукшу. И темный хохолок, и рыжеватость те же, но никакого «зеркальца» на крыльях у кукши нет. И меньше она сойки.

В голодную зимнюю пору птицы жмутся к поселку. Выйдешь из дому — здесь тебе синицы и дятлы, куропатки и кедровки. Даже глухари залетают поклевать камушков на дороге. А кукши у поселка не видел никто. Избегает эта птица многолюдных мест. Но стоит забраться хоть на два-три дня в таежную глухомань — вот она, кукша. И до того ручная, только на голову не садится. До всего ей есть дело. Повесишь рыбу вялить — каждого хариуса обследует и самого жирного спрячет в кустах; сваришь макароны — она крышку сбросит и расшвыряет весь обед по земле; даже с только что выстиранной рубахи последнюю пуговицу оторвать норовит.

Когда я косил сено у Черного озера, сражался с нею все лето. Вечно взъерошенная, с непокорно торчащим хохолком рыжая разбойница казалась неистощимой в проказах. Известно, росную траву косить легче, поэтому я поднимался на рассвете. Выйдешь из избушки — сыро, зябко. Туман на озере лежит подушкой. Даже комары не летают. Но кукша уже успела сбросить со стола посуду, оставила на миске белое пятнышко помета, теперь с самым деловым видом вытаскивает из ящика плоскогубцы.

— А чтоб тебя! Кыш отсюда!

Она прикидывается, что страшно напугалась. Сядет на нижний сук лиственницы, голову набок склонит да нежно так: «ти-ви-ти-и, ти-ви-ти-и». Словно говорит: «Ах, как хорошо, что ты наконец проснулся. Видишь, одна здесь маюсь».

Когда эта проныра забралась с ногами в кастрюлю с супом, моему терпению пришел конец. Насторожил перевернутый вверх дном ящик и заполучил ее в руки. Ох, как она кричала! На ее крик слетелись птицы со всей тайги. Трудно даже представить, как они меня поносили. Если бы я понимал их язык, у меня от стыда сгорели бы уши. Пришлось пленницу отпустить.

Пристроившись на лиственнице, она с полчаса оправляла смятый наряд и возмущенно скрипела. Но хватило ее ненадолго. Вскоре она уже подбиралась к столу и косила глазом на мой завтрак.