Ушли-уплыли рыбы-гвоздики, а у завала уже хариус нарисовался. Ах ты, хулиган! Ты зачем маленьких пугаешь? А ну, иди сюда! Но хариус то ли не голодный, то ли уже успел познакомиться с мушкой. Как только обманка коснулась воды, он стремглав бросился под бревна и больше не показывался.

Интересно, сколько в омуте щук? Высыпаю хариусов на траву, зачерпываю в ведерко свежей воды и берусь за спиннинг. Небольшая блесна, описав полукруг, послушно ложится как раз у осоки. Даю ей немного просесть и быстро подматываю леску. Когда блесна дошла до половины омута, удилище передало тупой толчок, и после резкой подсечки на леске заходила-заиграла полукилограммовая щука. Опускаю добычу в ведерко и вскоре ловлю еще четырех щук. На первый взгляд все рыбы одинаковы. Тонкие, длинные, светлобрюхие. Но, приглядевшись, сразу же замечаю различия между ними. У одной щуки перед хвостом крутой горб, на боках другой расходятся желтоватые пятна, у третьей нос задирается кверху. Еще и еще бросаю блесну, но безрезультатно. В это время мимо завала прошла стайка хариусов и повернула в омут. Спокойно плавают, ловят мошек. Никто за ними не гоняется — все щуки у меня в ведре. Выщипываю из грудных плавников моих пленниц по нескольку перышек и выплескиваю всех пятерых в омут. Скопившиеся там хариусы, как ошпаренные, выскакивают на стремнину и уносятся вниз по реке.

С полчаса сижу и наблюдаю за новой стайкой рыбок-гвоздиков, затем забрасываю блесну к осоке. Сразу же энергичная поклевка, и после короткой борьбы щука у меня в руках. Она! Точно, она! Только что помеченная и выпущенная щука снова клюнула на кусок железа. Таким же образом выуживаю и вторую щуку. Неожиданно, когда осталось подмотать метров десять лески, в воде мелькнула длинная тень, спиннинг согнулся так, что казалось, вот-вот треснет клеенный из бамбука сверхпрочный кончик. Забыв, что на блесне уже сидит полукилограммовая добыча, резко дергаю за удилище. Но рука не встречает никакого сопротивления, и на бревна ложится оборванная леска. Какое-то время растерянно гляжу на омут, затем прыгаю с завала и бегу в избушку. Уходя на рыбалку, я не взял запасные блесны и теперь остался ни с чем.

Коробка с блеснами лежит на подоконнике. Выхватываю из нее две самые крупные и назад. В голове одно: только бы не ушла! Только бы не ушла!

Омут притих, потемнел. Даже у завала не видно ни единой рыбешки. Привязываю к леске стальной поводок, цепляю самую тяжелую блеснули забрасываю ее в конец омута. Щука долго не давала о себе знать. Только на шестой проводке забурлила вода, и миллиметровая леска зазвенела, словно за нее уцепился небольшой крокодил. Больно ударив ручкой по пальцам, взвизгнула катушка и в один мах распустила леску почти на всю длину. Ставлю катушку на трещотку и по нескольку сантиметров отвоевываю расстояние между мной и мечущейся в воде рыбиной. Наконец она сдается. Перевернувшись на спину и широко раскинув плавники-крылья, она дает подтянуть себя к завалу.

Хватаю ее за жабры и вытаскиваю на бревна.

И я, и рыбина какое-то время лежим на завале и глядим друг на друга. Щука огромная, толстая, с задранным вверх клювом. Весит она никак не меньше десяти килограммов. Но главное, что бросилось в глаза, — это ее цвет. Щука была необыкновенно темной, почти черной. Я ловил щук в Днепре, Енисее, Амуре. Все мое детство прошло на кишевшей щурятами речушке Конке. Но щук такого цвета встречать не приходилось.

Рассматриваю ряды загнутых внутрь зубов, изъеденную оспинами темно-свинцовую морду и неожиданно замечаю, что щука слепая. В недоумении переворачиваю ее с боку на бок. Все правильно. Там, где у плавающей в ведре щучки блестят маленькие злые глазки, у лежащей на завале рыбины пустые ямы. Сажусь на обкоренный лиственничный ствол и оглядываюсь, с кем бы поделиться невероятным открытием. Но вокруг только тайга, вдали темнеют пустые избушки-близнецы, из-за них выглядывают цистерны. Я один. А передо мною лежит щука-крокодил, таскающая под воду уток, пугающая по ночам людей и без промаха клюнувшая на мою блесну. И вот эта рыбина оказалась слепой! Сейчас я отнесу ее домой, начиню солью и буду хвастать перед шоферами, как я лихо с ней расправился. И уйдет с реки еще одна тайна, и не будет она будоражить мальчишек-рыбаков. Станет для них эта река обыкновенной речушкой, где ничего крупнее хариуса-селедочника или полукилограммовой щучки и не увидишь.

Еще раз смотрю в пустые глазницы щуки, вынимаю из ее пасти блесну и пускаю рыбину в воду. Словно не веря, что снова оказалась в родной стихии, щука тычется мордой в бревно, затем качнув хвостом, исчезает в потемневшей реке.

Когда-то очень давно на богатом ягелем берегу озера голодная росомаха съела вырезанный из моржовой шкуры аркан — маут. Прочный, длинный, с медным кольцом на конце. Этим маутом пастухи-эвены ловили ездовых оленей, убежавших от стойбища.

Отвернулись, а маута нет. Даже кольца не осталось. Только росомашьи следы узорятся по припорошенному первым снегом берегу. Обругали пастухи хитрого зверя, пригрозили при первой встрече снять с него шкуру и возвратились к стойбищу.

Уже давно нет той росомахи, по шерстинке растаскали ее шубу вездесущие кедровки, а озеро до сих пор называют Маут. Даже на карте оно так обозначено.

Реку, у которой встретили стадо диких оленей — буюнов, зовут Буюнда, а ту, что с голубыми, как крупные бусы, плесами, — Чуританджа. Если кто по-эвенски понимает, тот знает: Чуританджа — это значит «снизка бус»…

Бродили по Буюндинской долине изыскатели. Устали, оголодали и, конечно же, первый встретившийся на пути безымянный ручеек нарекли Голодным. Известно, голодной куме хлеб на уме. Но хлеб в походе испечь трудно, а, вот галушки сварить можно. Была бы мука да кастрюля. И ручей, откуда зачерпнули воды, с тех пор именуется Галушка. Вкусное название, сытное.

Однажды я рыбачил в тех краях и встретил пастуха-эвена. Он сидел у костра-дымокура, кипятил чай и поглядывал на озеро, небольшое, но до того аккуратное — диву даешься. Берега ровные, трава на них бархатная, чуть выше белой канвой тянутся ленты цветущей спиреи.

Отдохнул я немного рядом с пастухом, выпил две кружки чаю и, когда принялся за третью, спросил, как называется озерко.

— Нина, — ответил он сквозь зубы, потому что как раз откусывал сахар.

— Вот это здорово! — обрадовался я. — Наверное, среди изыскателей был кто-то влюблен в девушку Нину. Увидел озеро, сразу же вспомнил ее и записал: «Нина». Представляю, какая она красавица!

— Не-е, — покачал головой мой собеседник. — Нина — это деревянное блюдо, на которое выкладывают вареную оленину. Его из тополя делают. Накладут полное блюдо, подождут, пока сойдет пар, и едят. Вкусно!

— Блюдо-о?

От обиды даже чай не допил. Размотал леску и принялся удить хариусов. Ветер в этом месте тянет от берега. Пустишь мушку по воздуху, она игривым комариком летит чуть ли не до середины озера. Хватай, хариус, не зевай!

Когда я вытянул третью рыбину, на стоящую неподалеку лиственничку опустилась небольшая серая птичка с темными пестринами на груди. Посидела с минуту, стараясь угадать, стоит ли опасаться замученного комарами рыбака, затем чуть подала вперед голову да звонко так произнесла очень похожее на «нина! ни-на! ни-на!».

От неожиданности чуть удилище не уронил. Хариус мушку теребит, а я на него — никакого внимания. Стою и думаю, кто же на самом деле назвал так озеро. Изыскатели, пастухи-эвены или птичка эта?

А может, все вместе?

Сентябрь

Багровыми кострами полыхают кустики карликовой березки. Обожженные первыми утренниками, потекли с голубичных кустов зубчатые листочки. Но голубика опадать и не собирается. Синим облачком окутала она голые веточки, и сейчас можно сосчитать каждую ягоду. На одних кустах ягоды пожухли, на других остались такими же налитыми, как и в летнюю пору. Правда, держатся они еле-еле. Проведешь ладонью под веточками, и вот тебе целая горсть «северного винограда». Сладкого, душистого. Ладони и губы сразу же окрашиваются в голубичный сок, и отмыть его нелегко даже с мылом.