— Гриша, хорошее дело вы затеяли. Дюже хорошее. Столовая, — она приложила к горлу ладонь ребром, — во как нужна нам!

— А тебя, Акимовна, в поварихи, а? — сказал Панюхай и повел вокруг вопросительным взглядом.

— Дельное предложение, — согласился Григорий.

— Она, стал-быть, Акимовна-то, — продолжал Панюхай, — что тебе борщ скусный сготовит, что шорбу сварит или другие разные кушанья — пальчики до мослов обсосешь.

— А как ты, Акимовна, согласна быть главной поварихой? — спросил ее Васильев.

— Согласная, Гриша. Только вы скореича открывайте столовую.

Кто-то из рыбаков крикнул:

— Кому она нужна, ваша столовая?

— А разве мало у нас одиноких людей? — возразила Акимовна.

— А семейным зачем?

— Затем, чтобы матерей избавить от кастрюль. И разве плохо будет той матери, у которой пять-шесть детей? И еще затем, — сказал Григорий, — чтобы позорный «котел» уничтожить!

— О чем ты?

— Какой котел?

— А тот самый, который центнерами пожирает рыбу! Ведь каждый день мы берем «на котел», но берем в три-четыре раза больше, чем положено в сутки! Выходит так, что мы расхищаем государственное добро.

— Да ты что?

— Кто похищает?

— Что же кушать, ежели «на котел» не брать?

Кострюков отстранил Григория, шагнул вперед:

— Погодите!

Рыбаки поутихли.

— «Котел» мы ликвидируем. В доме Урина открываем столовую. Кто не желает питаться в столовой, получай продукты на руки и с весу. А чтобы доказать, что «котел» позорное дело, мы сейчас сделаем повальный обыск. И меня, и тебя, и его обыщем. Всех! Дело кровное, наше, и интерес общий.

— Эх, те!.. Рабо-о-ота! — И Сашка переглянулся с ребятами.

— Ну, братцы? Ведь в газете прописали о нас. Славные, мол, рыбаки. Наперед рвутся. Чести какой добились. А теперь в «котле» топим честь-то эту?

С земли поднялся Краснов, бросил под ноги шляпу.

— Правильно! К черту «котел», если продукты будут выдаваться! Начинай с меня обыск!

— Эх, жигало те… Ребята! Четверо на обыск, пять человек — перегородки в курене Урина ломать, а остальные — воду и глину носить. До вечера времени много, успеем. Жарь по местам! — скомандовал Сашка.

…Краснов привел комсомольцев в чулан и ткнул пальцем на полати:

— Вон, два десятка вяленых чебаков висят.

— И всё?

— Хоть переройте весь курень и двор.

Комсомольцы взяли рыбу и отправились к соседу. Хозяйка встретила их неприветливо. Смерила злыми глазами каждого с ног до головы.

— Почему ж это к нам прежде? Краснов-то хотел, чтоб с него начинали.

— Были, были.

— Вот она! — показал парень связку чебаков.

— И только? — удивилась хозяйка.

— Что было, то и взяли…

— А просол? Ах ты, жилотяг! — женщина метнулась во двор. — А просол? Просол где?

— Какой?

— Что под кроватью у него в корыте и в кадушечке! Ишь, глот какой!

Из-за стены выглянул Краснов.

— Правду, правду оказываешь, соседушка! Гляди же не забудь про ту бочку, что под бабкой вместо кресла стоит!

— Я тебе не забуду. Я т-те!.. — и она скрылась в курене.

Вслед за ней пошел комсомолец. Остальные вернулись к Краснову.

— Ты что же, дядя, обманываешь?

— Эх, братцы. Запамятовал, — Краснов смутился.

— Неладно так. Не по совести. Сам же говорил — не ронять честь.

— Я снесу на пункт, я снесу. Вот бы носилки да еще кого в подмогу, — Краснов засуетился, побежал к ребятам, месившим глину, ругая соседку: — Ведьма… ведьма распроклятая! Устыдила…

Уходя из кооператива, Кострюков задержал Григория, порылся у себя в карманах, подумал и развел руками.

— Куда ж я ее? Вот оказия… Прямо беда у меня с памятью.

— А что ищешь? — спросил Григорий.

— Телефонограмму. Нынче из района получил… Вспомнил! Она у меня в ящике стола…

— О чем телефонограмма? — полюбопытствовал Григорий, встревоженный смутной догадкой.

— Завтра в район поедем. На бюро райкома будут обсуждать решение нашей парторганизации о восстановлении тебя в партии.

Помолчали.

— Как думаешь… восстановят? — несмело спросил Григорий. — Думаю, да. Только смотри, получишь партбилет, держи его в чистоте.

— Что ты! Что ты! Разве можно? К прошлому возврата нет…

Григорий крепко пожал руку Кострюкову, и они разошлись.

Возле дома Урина ребята месили глину. Сашка топтался по колено в крутом месиве, балансируя руками, покрикивал:

— Воды, воды подай! Эх!.. Жизнь наша-а-а! Анка, прыгай ко мне! Закручивай!

Панюхай, держа на руках ребенка, ходил за Анкой по пятам, мешал ей работать.

— Да возьми ты ее.

— Погоди, отец. Работу кончим.

— У меня поважней работа. Надо баб подбирать на вязку сетей.

— Успеешь…

Тут же был и Краснов с носилками, упрашивал помочь ему перенести «позорный» груз. Но все были так заняты, что не обращали на него никакого внимания.

Увидев Григория, Краснов бросился к нему:

— Братец! Помоги кадушечку да корыто на пункт снести. Вот беда! Не с кем. Баба на сносях ходит.

— Эх, ты! — Григорий расплылся в улыбке. — А чего ж не помочь? — Он неожиданно обнял, поцеловал Краснова и подтолкнул в спину: — Пойдем! Чего же не помочь, когда силу девать некуда. Эх, ты!..

Панюхай посмотрел Григорию вслед, вздохнул:

— Что-то неладно с ним… — И к Анке:

— Дочка твоя от плачу замокрилась! Покормила бы…

На сверкающем взморье дробились косые лучи солнца. Ветер свежал, становился порывистей.

Незаметно таяли короткие дни. Близилась поздняя осень.

Дед Кондогур, щуря бесцветные подслеповатые глаза, неторопливо посасывал трубку величиною с кулак и задумчиво смотрел вдаль. Убегавшие к горизонту волны будто разматывали клубок его мыслей, и перед Кондогуром проплывал его жизненный путь, длиною в семь десятков лет.

Пятнадцатилетним парнем он приехал из Астрахани в поселок Кумушкин Рай вместе с отцом, который проштрафился и, скрываясь от полиции, бежал на Азовье. В первую же зиму отец умер от воспаления легких — прямо на льду, во время последнего лова рыбы, — и он остался один. До работы был большим охотником, трудился помногу, но жил бедно. Водка губила. Так и протекла молодая жизнь в одиночестве. Никто из девушек не хотел идти за пьяницу, хоть и пользовался он среди рыбаков большим уважением. И только на шестьдесят пятом году сошелся со вдовой-старухой и теперь коротает с ней последние годы.

Революцию принял Кондогур радушно, как море принимает по весне половодье рек. Участвовал в гражданской войне, был ротным поваром, считая и эту обязанность делом высокой чести.

Грамоты Кондогур не знал, но после женитьбы стал ежегодно выписывать газету, посылал в редакцию заметки, разоблачающие кулаков. Зная, что Кондогур неграмотен, кулаки и не подозревали в нем «доносчика», считали своим человеком, приглашали на выпивку и, захмелев, допытывались:

— И что за «Шип» объявился у нас? Хоть бы из-за угла глазком на него… Ведь поклеп за поклепом… Беда…

Кондогур опустошал кружку с водкой, облизывал усы и вместе с хлебом разжевывал слова:

— Смотря… каким «глазком». Они разные бывают… Есть… с бровями… а есть… и с мушками.

— А так, просто поглядеть, какой он из себя…

— У моря живете и не знаете? — хитро улыбался Кондогур. — Осетр… Черный осетр…

— Знаем. Но где нерестилище? Крючок бы закинуть… А то поганую икру мечет.

— Где ж… Видать, в Кумушкином Раю.

Как-то по пьянке кулаки предложили Кондогуру:

— Рыбак ты первеющий в поселке. Работяга, а живешь в бедности. Давай-ка с нами, а?..

И рассказали ему о тайном засолочном пункте, куда они отправляли рыбу. Кондогур дал согласие работать с ними, поблагодарил за водку и ушел. А через два дня появилась в газете заметка за подписью «Шип». Вскоре раскрыли засолочный пункт, арестовали кулаков, судили. На суде выступал и Кондогур в качестве свидетеля.

Позже рыбаки удивленно спрашивали Кондогура:

— Как же ты мог это, а? В газетку-то писать?