Анка молчала.

— Любишь Павла?

— Люблю…

— Я заметил это в сельсовете, когда коснулись вопроса о лишении его права голоса.

— Но он совсем на отца не похож. Правда, скрытный какой-то, но смирный и уважительный. А отец всегда колотит его…

— Смирный? — перебил ее Жуков. — Помни, что в тихом болоте черти водятся, а в море акулы плавают… Он, может быть, потому смирный и уважительный, что заодно с отцом работает. Видел, как он защищал от сухопайщиков отца, который не заплатил им за работу. Да… Любить никому не запретно. Но надо знать — кого любить. И тебе, Анка, не следует забывать, что Павел сын кулака… Врага… Вот и все… Помни, что я просто предостерег тебя… что я говорил с тобой как старший товарищ…

— Благодарю за добрую беседу.

— И еще помни, что враги всегда носят за пазухой петлю для нашей шеи. Гляди, остерегайся…

Анка крепко пожала ему руку и вышла.

С утра, ослепительно сверкая на солнце, море было величаво спокойным; оно казалось застывшей темно-синей стеклянной массой. В полдень с запада подул свежий ветер, закружился над морем, обхватил его, закачал, и оно, расплескав миллионы улыбок переливчатой зыби, задрожало, взволновалось, побежало бугристыми перекатами к берегам и шумно заметалось у обрыва.

С утра дышал спокойствием и хутор. А с полудня взбудоражились сонные улицы, взволнованно зашумели. Рыбаки собирались кучками, таинственно перешептывались, задумчиво сосали трубки и, покачивая головами, остервенело растаптывали плевки. И только Егоров, привыкший говорить так, чтобы его было слышно на околице хутора, долбил себя в грудь кулаками, бросал по сторонам:

— Братцы! Как можно выходить в море, когда собрались Тюха да Матюха да брат с Колупаем и орудуют… Нынче у Урина сарай с ледником забрали, завтра у Тимофея Николаича курень отберут, а вернувшись с моря, гляди, и мы чего-нибудь не досчитаемся.

— Было хорошо прежде, а вот как появился ноздряк сипатый, так и пошло все верходонить. Видать, на крючке был, что ноздри порваны, а вот сорвался же, — намекнул кто-то многозначительно на Жукова.

— А что ноздряк? Наскочит, не сорвется. Под ребро подсеку! — Егоров потряс здоровенным кулаком. — Пущай только насильно заставят выходить в море. Баркасы ко дну, а сами на берег. Вер-р-рно?

Как только он начинал говорить лишнее, хитрый, спокойный и тонко расчетливый Тимофей ловил его за руку и резко обрывал:

— Не дури!

Егоров успокаивался, но говорить не переставал.

— Не дури! — повторял Тимофей. — Ко всякому делу думу приложить надо, а дурить не следует.

На него устремлялись десятки покорных глаз.

— Ладно, атаман. На твою голову положиться — дело верное, — соглашались рыбаки.

По окончании описи орудий лова у артельных оказалось пять небольших баркасов, четыре перетяги крючковой снасти и восемь перетяг сетей. Весь имеющийся у представителя треста запас ниток, сорочка́, крючков, грузил и шмата был по настоянию Жукова передан артели. Вязание сетей взяли на себя жены артельных.

Получив наряд, Анка забежала домой и положила его на стол.

— Что это? — поинтересовался Панюхай, упершись бородой в угол стола.

— По этой бумажке получишь нитку и сорочо́к. Сети свяжешь.

— А-а-а! — протянул Панюхай, отрываясь от стола. — Без надобности.

— Почему?

— Я ж не артельный.

— Так я состою.

— А мне-то какая польза от того! — и независимо пожал плечами.

— Как хочешь. Без тебя управимся.

Панюхай вздрогнул, обернулся. Он думал, что Анка забрала, наряд, но серенькая бумажка с чернильными строчками, дающая право на получение ниток, лежала на том же месте. И когда Анка скрылась за дверью, Панюхай приблизился к столу, повертел в руках наряд, положил в карман, сказал вслух:

— Окаянная девка. Хоть не желаешь, да возьмешь, — и пошел на пункт к представителю треста.

Управившись с делами, Жуков созвал в совет артельных, разбил на две бригады, повел к баркасам. К их общему изумлению, растянувшись от обрыва по косогору, стояли единоличники в полной готовности к выходу в море.

«Струсили», — подумал Жуков и молча прошел мимо.

Но еще больше удивились они, заметив на берегу Григория, которой до этого дня нигде не показывался. Он стоял с опущенной головой, перекинув через плечо сумку, и, видимо, не чувствовал, как волны секли его по ногам. Увидев Жукова, несмело подошел к нему, помялся немного и сказал дрогнувшим голосом:

— С вами желаю…

Жуков переглянулся с товарищами, подумал, закивал головой.

— Ладно, работу твою будем оплачивать как положено, но членом артели считать пока не будем. Согласен?.. Садись…

Подняли паруса, и пять крохотных артельных баркасов сплыли вглубь. «Черный ворон» рванулся вслед, вздыбился, загремел якорной цепью.

— В море просится. Наскучал! — заметил кто-то, и все рыбаки, словно по команде, вопросительно уставились на Тимофея.

— Ну, как? — спросил Егоров. — Решай.

Тимофей снял шляпу, размашисто перекрестился.

— Станови парус и с богом, братцы.

— С богом, атаман!

И рыбаки сошли вниз, к подчалкам.

С Жуковым на баркасе находились два человека: хозяин баркаса, маленький тщедушный старичок, и сухопайщик лет тридцати пяти, высокого роста, с широкими покатыми плечами. Хозяин молча сидел у руля, а сухопайщик, управляя парусом, напевал грустную песню:

Ветер был встречный, и баркас, скатываясь с хребтины буруна, глубоко нырял в яму, подпрыгивал на следующий гребень и снова нырял, высоко бросая кормой. Жуков, надламываясь в поясе, плавно качался на сиделке, вцепившись в нее руками. У него колко зябло тело, немели руки и ноги. Впереди и по сторонам, кипя и пенясь, вздымались высокие волны. Обернулся назад — в глазах закачался черный берег, поплыл в противоположную сторону. Взглянул на небо, — и оно качается. Ему стало не по себе, и он, поджав ноги, опустил голову. А тут еще песня холодком обволакивает сердце, и оно падает, замирает. Так и хочется крикнуть: «Перестань!» Но сдерживает себя, сжимает кулаками виски… Наконец оборвалась песня, и сухопайщик окликнул его:

— Муторно, а?

— Что?

— Муторно, говорю?

— Да. Немножко мутит.

— Пройде-о-о-от! Первый раз?

— На баркасе — да. А на пароходе много раз.

— Пройде-о-о-от! — повторил сухопайщик. — А не страшно?

— Нет, — вымученно улыбнулся Жуков и быстро добавил: — Немножко есть, — а у самого нутро выворачивается.

— Вижу, вижу, — сухопайщик добродушно засмеялся.

— А ты не боишься?

— Го-го-о-о! — не по-человечески взревел он, брасуя парус. — Разве есть чего бояться? Нам подавай бурю! — и взмахнул рукой. — Да такую, чтоб дно морское к небу прыгало. Чтобы баркас лихоманкой затрусило и через море перекинуло. Во! А это что? Го-го-о-о! — еще громче заорал он. — Погоди. Ночью либо на рассвете потрусит.

— Разве? — Жуков дернулся, будто на что-то накололся.

— А как же. Примета верная! — и показал на догорающий закат. — Красная зорька — рыбаку горько.

Жукова охватила тошнота. Чтобы не выказать своей слабости перед рыбаками, он стал напевать что-то про себя. Это его немного развлекло. Пел вполголоса, обхватив руками коленки и зажмурив глаза.

Как ни вслушивался сухопайщик, не мог уловить ни слов, ни мотива.

Не выдержал, спросил:

— Как называется?

Пойманный врасплох, Жуков ответил не сразу. Подумал и опять неестественно улыбнулся.

— Без названия. А что, нравится?

— Люблю жалобные песни.

— Сам сочинил.

— Вижу. Вижу…

Жуков поднялся и, пошатываясь, осмотрелся. С невидимого берега подплывали на волнах сумерки. Наперегонки с ними быстро парусили баркасы единоличников. Вот они все ближе и ближе, поравнялись, стали опережать. Впереди шел «Черный ворон», горделиво приподняв кованую грудь, подминал под себя разрубленные волны. Обогнав артельных на четверть километра, баркасы тускло заморгали фонарями, повернули вправо и вскоре потонули в темноте. Артельные прошли еще два километра, остановились. Три баркаса, которые были с сетями, отчалили вправо, а два, с крючковыми снастями, остались на месте. Старик бросил румпелек, снял пиджак, зажег фонарь.