— Ну, посыпем?

— Давай, — отозвался сухопайщик.

Бросив якорь, старик сухо рассмеялся, похлопал Жукова по спине:

— Иди на корму да приглядывайся, как и что, а то мешаешь работе. Раньше научись, а потом помогать будешь… И зачем ты поехал?

Жуков пошел на корму, прилег на брезент. Море становилось спокойнее, баркас слегка покачивало, и Жукова стала одолевать дремота. Но он перемогал себя, крепился, двигал руками и ногами, чтобы разогнать сон, наблюдал за рыбаками. Разбирая снасть, старик сгибал с угла на угол белые квадратики, потом складывал еще раз пополам, углами нанизывал на крючки, а сухопайщик грузил перетягу в воду.

— Что это? — спросил Жуков.

— Наживка.

— Приманка, — вставил сухопайщик.

— Из чего?

— Из бязи. А то есть из белой клеенки. Те получше.

— Почему?

— Крепче, не размокают. На ракушку смахивают. Вот она, белуга или осетр, и хватает.

— И большие попадаются?

— Пудов в пять, а то и больше.

— Го-го-о-о! — сухопайщик обернулся к Жукову. — В двадцать четвертом году вот на этом месте в семьдесят пудов белугу засекли.

— В семьдесят? — изумился Жуков.

— Как один фунт, — подтвердил старик. — Но это редко бывает. За свой век два таких случая помню.

— А как же берут ее? — допытывался Жуков.

— Го-го-о-о! Легче, чем малую. Малая губой засекается, и супротиву у нее, как у быка, а большая глотает. А раз глотнула — крышка. Куда желаешь веди, хоть на шнурочке, хоть на нитке.

— За желудок цепляет?

— Мало важности. Пущай за печенку или селезенку, все равно как милая пойдет.

Жуков опустил голову, помолчал и сонно спросил:

— Как по-вашему… рыба сейчас… идет?

— Частиковая навряд, а красная гуляет: как раз пора для нее жаркая. Всегда с двадцатого мая красноловье начинается.

— А почему не выходили в море?

— С чем? — старик выставил руки, увешанные крючками. — Вот с этим дерьмом? Да и этого нету. Хорошо, что трест немного прислал, а то хоть бросай рыбалить и головой с обрыва…

Наживляя крючки, он продолжал говорить, но Жуков, хоть и слышал, понимал плохо. У него все сильнее немели руки и ноги, а потом он совсем перестал их чувствовать. Услышав, как басисто, нараспев сказал сухопайщик: «Притаилось море. Видать, перед бедой»… — Жуков хотел подняться, но не смог. Небо заморгало потухающими звездами, мягко упало на него, придавило, залило темью глаза, и он забылся…

…Проснулся Жуков от сильного толчка. Баркас так накренило и бросило в сторону, что Жуков, падая с кормы, едва не свалился в воду. Вскочил и снова повалился через сиделку. Море было похоже на огромный кипящий котел. Оно то замирало на мгновенье, то снова буйствовало в дикой пляске и, обезумев от ярости, бросалось вверх, будто хотело подпрыгнуть к облакам. Цепляясь за мачту, Жуков поднялся, взглянул и невольно зажмурился. Рядом кружился баркас и никак не мог подойти к борту. У руля шатался Григорий, до хрипоты кричал сухопайщику:

— Наши ушли. Вон уже и атаманцы сплыли. Чего же вы ждете? Сплывай.

— Как у вас? — проявляя хладнокровие, спросил Жуков Григория.

— Пудов двадцать сулы натрусили. Ребята повезли.

— А как же нам?

— Бросай все. Станови парус. Ветер попутный. Донесет. А то… — и махнул рукой.

Обхватив мачту, Жуков смотрел по сторонам и ничего не понимал. Он так испугался спросонок, что сразу не мог прийти в себя.

— Попробуем? — спросил сухопайщик.

Увидев, как на втором артельном баркасе с большими трудностями извлекали крупных осетров, старик загорелся и ответил:

— Давай! — и бросился к рулю.

Сухопайщик перегнулся через борт, ловко подхватил шмат, вцепился в хребтину и изо всех сил потянул на себя. На поверхность всплыл осетр, взметнул хвостом и скрылся. Баркас рывком подался вперед, и сухопайщик выронил хребтину. У обоих рыбаков не то радостью, не то злобой загорелись глаза. Они хотели повернуть обратно, но Жуков запротестовал:

— К берегу!.. Держи к берегу!..

— Жалко же… Добро погибает.

— К берегу! — закричал он. — Станови парус!

— Где там. Перекинет с парусом. Теперь — куда вывезет, — и старик обеми руками сжал румпелек.

Баркас встряхнуло, подбросило, стремительно понесло туда, куда катились огромные буруны, по пути вдребезги разбиваясь один о другой. Жуков скользнул руками по мачте, упал на мосток и, качаясь на четвереньках, фонтаном пустил изо рта вчерашний обед и ужин. Потом опрокинулся на спину, зевнул и уснул с раскрытым ртом.

Рыбаки ожидали большой бури, но, к их удивлению, море неожиданно утихло, можно было без всякого опасения ставить паруса. Второй артельный баркас с крючковой снастью, перегруженный осетром, наскочил на бугор и глубоко врезался килем в песок. Заметив сигнал о помощи, Павел повернул свой баркас, покидая «Черного ворона», на котором находился отец. Рассвирепевший Тимофей, потрясая кулаками, закричал вслед:

— Пашка! Куда пошел?

— Помощь нужна. Люди гибнут.

— Сукин сын! Какое тебе дело до артельных? Возвернись!

Но Павел не вернулся. С другой стороны спешил на помощь Григорий. Боясь столкнуться, Павел так круто повернул баркас, что он лег на бок, врезался бортом в набежавший бурун, будто нарочито хотел зачерпнуть его, шлепнулся парусом на воду и стал тонуть. Павел бросил румпелек и прыгнул. Это произошло с такой быстротой, что Тимофей, почти не спускавший глаз с сына, не заметил, как затонул баркас, а находившиеся с Павлом трое рыбаков, не успев спрыгнуть, придавленные тяжестью баркаса, пошли ко дну. Григорий поспешно размотал веревку, бросил Павлу и направил к нему баркас. Веревка потонула, и Павел, захлебываясь, беспомощно барахтался в воде, выбиваясь из сил. Приблизившись, Григорий спустил ему якорь и с помощью товарищей переволок через борт.

— Как же это ты? — спросил Григорий, снимая с него одежду. Павел непонимающе смотрел на Григория и молчал. Ему казалось, что все это происходит во сне, что баркас цел и люди не утонули.

И даже тогда он не поверил в явь, когда увидел подошедшего вплотную «Черного ворона» и на нем отца, который рвал на себе волосы, топал ногами и вопил:

— Разор… Разор… Сукин сын… Зимой кобылу и сетку угробил, а теперь? Разор… Разор…

Берег был густо усеян людьми. Все с тревогой ждали возвращения рыбаков. С приближением баркасов над толпой затрепыхались платки, картузы, руки. Узнавали своих. А те, кто еще не опознал мужа, отца или брата, пересчитывали баркасы и ощупывали их глазами, в которых не угасала надежда. И как только баркасы стали на якоря, а от берега оттолкнулись подчалки, толпа хлынула вниз. Дети бросались к отцам с протянутыми ручонками, висли на шее, цеплялись за ноги. Жены, счастливые и довольные, принимали у мужей походные вещи, шли рядом, засматривали в глаза. Но вот, когда все сошли на берег, одна пожилая женщина, вытирая концами платка глаза, цеплялась за каждого рыбака, жалобно всхлипывала:

— Мишенька… Миш… Голубчик ты мой!

— Другой я… Чужой! — и, вырываясь, рыбак уходил.

Она повернулась к морю и, вся поникнув, беспрестанно шептала:

— Мишенька… Соколик ты мой!..

К женщине подошел Панюхай, неловко потоптался на месте, сказал несмело, но ласково:

— Акимовна… милая… не убивайся так, не надо, голубушка. Этим горю не поможешь… а в расстройство себя произведешь…

— Да как же не убиваться, Кузьмич… и мужа, а теперь и сына… кормильца мово… море поглотило.

— Эх, сердешная! Сколь оно наших рыбаков поглотило — несть числа… А ты, милая, поуспокойся…

— Теперь одна я осталась… горемычная. Одна.

— А мы?.. Рази ж мы оставим тебя в беде?.. Мир не без добрых людей… Ну, поуспокойся, Акимовна, поуспокойся, душенька, — и он погладил ее руку.

Акимовна всхлипнула к сквозь слезы проговорила:

— Тяжко мне, Кузьмич… Ох, как тяжко!

Оседая на короткую ногу, Жуков подошел к Кострюкову, поздоровался.

— С крещением тебя. Ну, как? — спросил Кострюков.

Жуков снял картуз, провел им по лбу.