Встревоженный Орлов бросился к жене.

— Ты плачешь?.. Почему?..

— Потому, что ты не хочешь, чтобы она приехала сюда.

— Что ты говоришь! — удивился Орлов. — Ирина мне как родная сестра. Ее кровь спасла мне жизнь. Сейчас же напиши ей: ждем, ждем, ждем.

Анка пристально посмотрела в его открытое лицо и улыбнулась.

— Нет, ты добрый, Яшенька.

— А ты? — спросила Евгенушка.

— Не знаю…

— Тоже добрая, хорошая моя, — сказал Орлов, целуя Анку.

В Мариуполь гитлеровцы согнали из прибрежных поселков сотни женщины, девушек и девочек-подростков. Тут же были мужчины и юноши, которые не успели в свое время эвакуироваться и теперь попали к немцам в лапы. Их еще утром построили в колонны и под конвоем повели за город.

— На убой погнали… — скорбно проговорила одна женщина, провожая печальным взглядом уходившие колонны.

К ней подошла стройная, круглолицая девушка с живыми серыми глазами и мотнула головой:

— Нет. Здоровых и молодых они не убивают.

— А куда же их?

— У нас и у них, — кивнула девушка вслед колоннам, — дорога одна: в Германию, на каторгу.

— Спаси их господь, — перекрестилась сердобольная женщина.

— Не люблю гнусавых богомолок, — брезгливо скривила губы девушка и отошла в сторону, оправляя на себе пестрое ситцевое платье. Вдруг ее цепкие, будто ищущие что-то, глаза остановились на Тане Зотовой, и она подсела к ней.

Таня, сложив руки на коленях, неотрывно смотрела на сверкающее море, охваченная воспоминаниями… Одиннадцать лет назад они, молодежь только что организованного колхоза, выходили в море на лов красной рыбы. Это был бурный и незабываемый год коллективизации. Бывалые рыбаки пока еще ходили за добычей на парусных баркасах, а молодежная бригада бороздила морской простор на быстроходном моторном баркасе «Зуйс», конфискованном у турецкого контрабандиста и переименованном в «Комсомолец». Тогда же, в открытом море, под влиянием Мити Зотова и написала Таня заявление в комсомол. Потом Таня вышла за Митю замуж, и зажили они счастливо. Одно огорчало счастливцев: не было детей…

В скором времени на Бронзовой Косе была создана моторо-рыболовецкая станция. Все рыбацкие бригады были посажены на моторные суда. И вот в самый расцвет колхозной жизни грянула война… Митя с товарищами ушел на фронт… А через два месяца к Косе прихлынула мутная фашистская волна… Объявился и Павел… Немцы назначили его атаманом… Павел не смог склонить Таню к сожительству и внес ее в список первой же группы хуторян, предназначенной к отправке в Германию.

«Что же меня ожидает там, на далекой ненавистной чужбине?..» — тяжело вздохнула Таня, прощаясь с морем, с родным краем, и беззвучно заплакала, уронив голову на грудь.

Девушка тронула ее за плечо. Таня вздрогнула и косо посмотрела на подсевшую к ней незнакомку.

— Чего пугаешься? — смелый взгляд девушки выражал непокорность и решимость. — Не съем… А вот нюни распускаешь зря. Наши слезы только на радость им. Крепись, молодуха, и надейся на лучшее. Им все равно не осилить нас.

Мимо проходил немецкий автоматчик. Девушка замолчала. И когда автоматчик удалился, продолжала:

— Как зовут тебя?

— Таней.

— А меня Соней. Откуда?

— С Бронзовой Косы… Вот так по берегу, — показала Таня, — километров пятьдесят будет.

— Эх, ты… — покачала головой Соня. — Жила у самого моря и не могла удрать, а?

Таня рассказала ей, что она с женами рыбаков работала в районе, помогала колхозу убирать хлеб. Их бомбили немецкие летчики. А когда она добралась до хутора, все моторные суда и баркасы ушли к краснодарскому берегу.

— Дня два в хуторе было тихо и спокойно, — продолжала Таня. — А как появился этот змееныш… кулацкий отпрыск… Пашка Белгородцев… его немцы в атаманы возвели… ну и…

— Издевался?

— Всего было: и полицаями травил народ, и плетьми сек, и вешал… Все Анку с дочкой требовал…

— А кто она?

— Его прежняя любовь. Дочка у нее от него. Она тоже работала со мной в колхозе, да там под бомбами и потерялись мы. А старуха Акимовна говорила мне, что Анка с дочкой тоже вернулась на Косу и ушла в соседний поселок…

— Что же Анка-то… не жила с Пашкой?

— Нет. Как родила дочку, так и прогнала его. А дочке уже одиннадцатый год пошел.

— За что прогнала? — допытывалась Соня.

— Стоил того! Да что можно было ожидать от кулацкой сволочи?.. Попадись ему сейчас Анка, в клочья разорвет. Да и немцы не пощадят ее. Она же была председательницей сельсовета… коммунистка.

— А ты?

Таня не ответила.

— Не бойся, — зашептала Соня, оглядываясь, но вокруг них сидели на узлах женщины, угрюмые и безразличные. — Я…— и еще тише — тоже комсомолка.

«А не шпионка?..» — едва не сорвалось с языка у Тани, ее светлые голубые глаза подернулись холодной дымкой и стали непроницаемыми. Соня сразу почувствовала отчужденность Тани и, схватив ее за руку, заговорила приглушенно, взволнованно:

— Милая моя Танюша… не подумай обо мне плохо… Правду говорю, что я уже три года состою в комсомоле. Хочешь знать, как я попала сюда, в одно с вами пекло?.. Слушай… Я из Курска… По городу прошел слух, что в Приазовье можно на вещи выменять муку и вяленую рыбу. А у соседей квартирует один немецкий офицер. Он все заигрывал со мной. Я же окончила десятилетку с золотой медалью, по немецкому языку у меня были одни пятерки, и я свободно объясняюсь с этими колбасниками. Вот я и попросила офицера достать мне в комендатуре пропуск. Он достал. Мама и моя младшая сестренка собрали кое-какие шмутки, и я, дуреха, отправилась в Мариуполь. И видишь, чем все кончилось?.. Пропуск уничтожили, а меня под конвоем сюда пригнали. Ясно, что мама не дождется меня… — вдруг ее голос дрогнул и оборвался. После небольшой паузы она с трудом произнесла — что же тогда с нею будет?

Заметив на ее затуманившихся глазах слезы, Таня сказала:

— Я верю тебе, Соня. Верю.

С полчаса они сидели молча, занятые каждая своими тяжелыми мрачными думами. Наконец Соня заговорила первой, только теперь разглядев на Тане разорванную белую шелковую блузку:

— Кто это тебя так облатал?

— Атаман… Пашка. Домогался, да обрезался.

— Не далась?

Таня отрицательно покачала головой.

— Молодец! С виду ты тихоня, а когда надо постоять за себя…

— Кусаюсь, — вставила Таня.

— Правильно. Надо в горло им вгрызаться.

— Я и атамановых кобелей одурачила. Пашка же отдал меня полицаям на ночь, чтобы те поглумились над мной. А я сказала им, что у меня дурная болезнь.

— И что же?

— Не дотронулись. Хоть и пьяные были, а испугались, паразиты…

Послышались гортанные выкрики конвоиров. Невольницы завздыхали, закряхтели, зашевелились. Соня быстро развязала свой узел, извлекла из него зеленую вязаную кофточку, сунула в руки Тане:

— На вот.

— Что ты, Соня…

— Наряжайся, говорю. Все равно эти поганцы отберут. Быстренько…

Через несколько минут длинная колонна невольниц, миновав пристань, направилась к станции, где их ожидал состав товарных вагонов с открытыми, но затянутыми колючей проволкой окошками.

Две недели томились невольницы в душных и смрадных вагонах. Казалось, что этому изнурительному пути, этой страшной пытке не будет конца. Люди страдали от голода и жажды. Их кормили заплесневелыми сухарями, сырой свеклой и выдавали по глотку мутной теплой жижицы, вызывавшей тошноту. Когда эшелон достиг последней остановки, когда распахнулись двери вагонов и невольницы бросились к солнцу, к свежему воздуху, в вагонах еще оставались больные. Истощенные и обессиленные, они стонали от режущей боли в желудках. Их пристрелили там же, в вагонах, и состав погнали на запасный путь.

Невольниц построили в колонну и повели по главной улице чужого города. Это был Франкфурт. Колонна вступила на мост, под которым текла угрюмая река Одер. И все вокруг было чужим и нелюдимым: и город, и река, и дома, и горожане с мрачными лицами, и озорные ребятишки, бросавшие в невольниц гнилые овощи. И даже солнце, казалось, светило здесь неярко, тускло, и холодные лучи его не источали столько животворного тепла и горячей ласки, как там, на далекой Родине…