«Скоро конец войне, конец…»

Старшую медсестру профессор застал в дежурной комнате. Ирина сидела за столом и перечитывала треугольники писем со штемпелями полевых почт.

— Как, — воскликнул профессор, глядя поверх очков, — вы еще не отдыхаете? Смену не сдали, что ли?

— Сдала, Виталий Вениаминович, — ответила Ирина, подняв на профессора усталый взгляд темных глаз.

— Так почему же вы не в постели?

— А вот, — кивнула она на письма, — предаюсь приятным воспоминаниям.

— Благодарственные письма солдат и офицеров за вашу чудодейственную кровь? Что ж, письма можно перечитывать и лежа в постели.

Ирина засмеялась.

— Что же тут смешного? — развел руками профессор.

— Да вот… работаю я с вами три с лишним года и всегда вы меня в постель гоните. А сами-то вы когда-нибудь отдыхали? Небось, по трое суток не отходили от операционного стола.

— Голуба моя! — воскликнул профессор. — То ж было жаркое времечко.

— Правильно, Виталий Вениаминович. А теперь у нас мало больных и уставать не от чего.

Профессор покачал головой и опустился на стул, положил руки на колени. Ирина смотрела на его длинные пальцы и думала:

«Не счесть, сколько тяжелораненых солдат и офицеров, казалось безнадежных, спасли на операционном столе эти добрые, умные руки». Но никогда сама она, скромная, неутомимая и отзывчивая, не задумывалась над тем, скольких воинов вернула к жизни ее животворная кровь…

— Так вот, Иринушка, — заговорил профессор, — наши войска выходят к Одеру. Скоро конец войне.

— Это по всему видно.

— Через три-четыре месяца и на этом этаже снова станут полноправными хозяйками роженицы. В горкоме партии и горздраве уже шла речь обо мне. Думают назначить главным врачом городской больницы. Вы, я знаю, до войны работали в родильном доме. Как же вы решите: останетесь здесь или…

— Нет, Виталий Вениаминович, здесь я не останусь. Уеду.

— Куда?

— В Приазовье. Меня приглашают на Бронзовую Косу.

Профессор откинулся на спинку стула, с изумлением глядя на Ирину.

— Кто приглашает? Куда? На какую косу?

Ирина подала ему письмо.

— Читайте.

Писала Анка:

Профессор положил на стол письмо и задумчиво уставился на окно, за которым выплясывала январская метель, залепляя снегом стекла. Ирина спросила:

— Вспомнили?

— Да, да…

Профессор с хитринкой посмотрел на Ирину.

— Значит… вы поедете туда по велению сердца?

У Ирины запылало лицо, зарделись уши, и она, опустив глаза, прошептала:

— Да, по велению сердца…

— Но у него Анка. Жена.

— Я удовлетворюсь тем, что буду каждый день видеть его… Жить рядом… А их семейного благополучия я не нарушу.

— Верю в вашу чистую душу, Иринушка. — Он помолчал и спросил осторожно: — А если и его потянет? Тогда как быть?

— Нет! — тряхнула головой Ирина. — Он честный человек и любит Анку. О моих же чувствах к нему никто не узнает.

— Да-а-а, — вздохнул профессор. — Я понимаю вас, голубушка. Что ж, напишите им, что вы приедете. Но… — он подумал и досказал: — не раньше мая.

— Я так и напишу, Виталий Вениаминович, — улыбнулась Ирина. Щеки ее порозовели, в глазах заиграли синие искорки. — А сейчас пойду отдыхать.

— Вот это мне нравится! — засмеялся профессор и вышел.

Море курилось…

Так часто бывает в жаркие июльские дни. Ночью пройдет тихий теплый дождь. К рассвету небо очистится от туч. Спокойная морская гладь похожа на тусклое зеркало, огромное и выпуклое. И только у самого берега слышны легкие всплески воды и едва уловимый шелест песка. Сиреневый небосклон постепенно становится на востоке розовым, потом вспыхивает ярко-оранжевым светом, бросая на зеленоватую воду мягкую позолоту.

Море дышит спокойно и ровно. Но еще до первого луча солнца оно начинает дымиться и в какие-нибудь десять-пятнадцать минут весь морской простор заволакивается непроглядным туманом. И тогда на судах, курсирующих по морю, неумолчно и тревожно ревут сирены, предупреждая столкновения, а на рыбацких баркасах зажигаются фонари. Но так бывает и зимой…

Стоял январь — морозный, студеный, скованное льдом море начинало куриться. На подледном лове были обе бригады — Панюхая и Краснова. Дед Панюхай вышел из палатки, подбросил сена лошадям, привязанным к саням, и повел вокруг себя прищуренным взглядом. Шквальный ветер, налетавший с севера, подхватывал мелкий сыпучий снег и то взвихривал его, то гнал по льду, наметая сугробы.

«Тримунтан бедой грозится», — с тревогой подумал Панюхай. Он отдал распоряжение своим старикам собираться и позвал Краснова:

— Михаил Лукич! А, Лукич!

— Что случилось? — отозвался из соседней палатки Краснов.

— А не пора ли нам сматываться? Море начинает куриться. Давай приказ своей бригаде.

Краснов, сбив с головы ушанку, высунулся из палатки. Ветер свирепел, сек по лицу колючим снегом, встряхивал палатки.

— Эге! — Краснов взглянул на помутневшее небо и напялил на голову ушанку. — И берега не видно.

— Сматываться надо, сказываю, — торопил его Панюхай. — А то и нас в этой карусели закружит.

— Ладно, Кузьмич. Запрягай лошадей, а я кликну рыбаков, будем сети выбирать.

Но рыбаки сами покидали палатки и уже бежали к бригадиру. Краснов замахал руками, крикнул:

— Стой! Свернуть палатки.

Пока рыбаки собирали палатки, Панюхай и еще один возница запрягли лошадей и подогнали сани к прорубям, где стояли сети. В ту же минуту подоспели рыбаки, бросили на сани свернутые брезенты и тюфяки, набитые соломой.

— Ломай перетяги, — скомандовал Краснов.

В первой сети, выброшенной на лед, оказалось центнера два леща. Рыба тут же задыхалась и коченела, превращаясь в ледяшки. Панюхай, укладывая ее в сани, беспрестанно бубнил, позабыв о надвигавшейся беде:

— Вот это чебачок… Один в один… Знать, не зря потрудились, рубили лед…

Рыбаки тянули вторую сеть. Мороз крепчал, верхняя основа сети покрывалась наледью, выскальзывала из рук.

— Тяжеловато, а? — улыбнулся в заиндевелые усы Краснов, предвкушая богатую добычу. — Кузьмич! Давай на подмогу.

— Иду! — откликнулся Панюхай, накрывая брезентом рыбу в санях. — А ну, старая гвардия, подмогнем?

— Подмогнем, — и старики направились к проруби.

Все чувствовали, как в сети судорожно билась рыба, и налегали дружнее. Панюхай скользил и падал на лед. Рыбак, помогая ему подняться, шутил:

— Гляди, в сеть не бултыхнись, рыбу распугаешь.

— И то может быть, — кряхтел Панюхай, становясь на ноги. — Ить склизко-то как…

Серебром сверкнули первые лещи, и у всех рыбаков загорелись глаза. Они так увлеклись своим делом, что и не заметили, как разыгралась пурга и все вокруг завыло, засвистало.

— Видать, густой косяк попался, — с одышкой проговорил Краснов. — Налегай, товарищи.

— Налегаем, Лукич, налегаем — слышался сиплый, с хрипотцой голос Панюхая. — Мы и стопудовый груз осилим.

Сеть шла медленно, подавалась рывками, будто кто-то там, в воде, удерживал ее и дергал на себя. Рыбаки понимали, что бьется крупная рыба, и возбуждение в них усиливалось с каждой секундой. И вот, пенясь, вскипела вода в проруби. Краснов, сбросив рукавицы, вцепился костенеющими пальцами в сеть.

— Тяни-и-и! — протяжно вскрикнул он.

Рыбаки разом поднатужились — и тут произошло то, чего никто не предвидел… Вдруг тяжесть словно ветром сдуло, и сеть стала подаваться легко и быстро. У рыбаков сразу опустились руки и радость сменилась горечью. Старая, непрочная снасть не выдержала большой нагрузки, прорвалась в нескольких местах, и рыба ушла в море. Рыбаки стояли мрачные и безмолвные, опустив головы. Сколько труда было вложено и вот… богатая добыча выскользнула из рук.