— Советские воины освобождают огромные территории нашей земли. Люди возвращаются из эвакуации в родные места. Но враг, отступая, оставляет за собой руины и пожарища. Народу придется на голой земле строить все заново. Ему нужна помощь, и партия поможет, — он внимательно посмотрел на Жукова, спросил: — Вы понимаете, к чему я веду речь?

— Понимаю, — ответил Жуков. — Для освобожденных районов требуются партийные работники.

— Совершенно верно. Вот теперь вы можете поехать в свое родное Приазовье. Но… — секретарь обкома помедлил, пряча в уголках рта улыбку, и раскрыл настольный блокнот… — поедете вы не один, а вместе с Глафирой Спиридоновной…

Жуков так и вскочил с кресла, будто его подбросило.

— Нашлась?.. Глаша нашлась?..

Секретарь обкома вырвал из блокнота листок и протянул его Жукову:

— Вот адрес. Сейчас же телеграфируйте жене, а через двое суток и встречать можно. Желаю счастливой встречи.

Глаза Жукова сияли радостью. Он бережно принял драгоценный листок, медленно опустился в кресло и с благодарностью посмотрел на секретаря обкома:

— Спасибо, дорогой товарищ… Так обрадовали вы меня, что… Вот передохну немного — и на телеграф.

Война застала Глафиру Спиридоновну на Урале. Она с трудом добралась через Челябинск и Орск до Чкалова да там и застряла. Дальнейшее продвижение к Волге было немыслимым. Один за другим днем и ночью шли эшелоны с войсками и боевой техникой на запад, навстречу им сплошными потоками на восток двигались поезда с эвакуированными людьми, с заводским оборудованием. На вокзале толчея — не протолкнешься, город переполнен военными и гражданскими.

Пришлось Глафире Спиридоновне возвращаться на Урал.

Ей поручили заведовать детским домом, эвакуированным из Подмосковья в глухое горное село. Она отдавала всю свою любовь и ласку детям, у которых война отняла родителей. И дети сердцем тянулись к этой невысокой женщине с каштановыми с проседью волосами, согревались под ласковым взглядом ее живых карих глаз и называли Глафиру Спиридоновну «мамой».

В село тем временем завозили станки, устанавливали их под открытым небом, а потом стали возводить стены цехов. Глафира Спиридоновна и не заметила в ежедневных хлопотах, как в этой глухомани вырос шумный городок. К нему подвели железнодорожную ветку, и номерной завод уже полным ходом работал на оборону. На новых деревянных зданиях появились вывески горсовета, горкома партии и комсомола, коммунальных и торговых предприятий.

Шла война. Приходилось недосыпать и недоедать. Нередко случались перебои в снабжении продуктами детского дома. Когда однажды заболела одна из воспитанниц детдома, Глафира Спиридоновна отнесла на рынок те из немногих своих вещей, что еще уцелели, чтобы купить девочке молока. Здесь она увидела трутней, которые на трудностях народа строили свое благополучие. Но особенно возмутило ее, когда подобные люди нашлись среди тех, кому партия поручила заботиться о нуждах народа.

Как-то зимой Глафира Спиридоновна зашла к секретарю горкома партии. Заметив по ее лицу, что она чем-то взволнована, секретарь спросил:

— Что это вас; Глафира Спиридоновна, так расстроило?

— Да как тут не расстроишься? Хотите видеть, как заведующий торготделом Саблин демонстрирует свой патриотизм? Идемте.

Секретарь горкома знал, что Глафира Спиридоновна слов на ветер не бросает и зря возмущаться не станет. Он вышел из-за стола.

— Идемте.

Когда они подошли к рубленому дому, где квартировал Саблин, Глафира Спиридоновна показала на замороженные свиные окорока, развешанные на веранде.

— Любуйтесь… Люди пояса потуже затягивают, а он вот на показ выставил… Глядите, мол, как живет Саблин…

Бледное лицо секретаря горкома побелело еще больше. Он гневно проговорил:

— Да ведь это же… шкурничество!

— Настоящий шкурник, — сказала Глафира Спиридоновна.

Через два дня жену Саблина задержали на рынке, когда она свертывала полученный в обмен на масло дорогой текинский ковер. Прокурор дал санкцию на обыск.

…В кладовых Саблина были обнаружены восемь копченых окороков, мука в кулях, полсотни банок мясных консервов, четыре ящика сливочного масла, несколько сотен яиц, два мешка сахару. Саблин предстал перед судом.

Не было такого дня и такой ночи, чтобы Глафира Спиридоновна не думала о муже. А вспоминая, мысленно переносилась на юг, к Приазовью… Но там фашисты… Где же теперь он?… Где искать его?.. В какую дверь стучаться?.. Как найти его в этом людском водовороте?..

«Но если жив мой Андрюша, он разыщет меня. Непременно разыщет…» — и Глафира Спиридоновна верила, надеялась, ждала.

И дождалась. Ранним утром к ней вбежала с сияющим лицом воспитательница, подала телеграмму:

— Скорей читайте… И скажите: радостная весточка?

Глафира Спиридоновна сорвала бандероль, пробежала глазами строчки, уронила телеграмму и стала пальцами растирать виски.

— Вам плохо? — кинулась к ней встревоженная воспитательница.

— Жив… нашелся… — наконец выговорила Глафира Спиридоновна. По ее лицу текли слезы, но она не чувствовала этого. Подошла к окну, распахнула его и, счастливо улыбаясь сквозь слезы, выдохнула:

— Боже! Да какой же светлый день сегодня!..

Жуков нетерпеливо прогуливался по перрону, часто посматривая то на часы, то в сторону семафора. Уже давно прошло время, указанное в расписании, поезд опаздывал, и это пугало Жукова. Но тут он ловил себя на мысли: «Какое теперь может быть расписание? Война!..» Он уже встретил и проводил несколько воинских эшелонов и санитарных поездов. Наконец у семафора показался поезд. На перроне заволновались, засуетились люди, толкая Жукова в бока и спину. Он не ощущал толчков, не отрывая пристального взгляда от поезда, с грохотом приближавшегося к вокзалу. Сотрясая перрон, прогромыхал запыхавшийся паровоз. За ним, рассыпая искры из-под тормозных колодок и замедляя ход, бежали вагоны — первый, второй, третий… Глафира Спиридоновна ехала в четвертом вагоне. Она стояла у открытого окна, махала Жукову рукой, улыбалась. Жуков не сразу узнал жену. Глафира Спиридоновна похудела, потемнела в лице, и только глаза ее по-прежнему светились и горели жарким блеском.

— Андрюша! — окликнула его Глафира Спиридоновна, высунувшись из окна.

Жуков, пробиваясь сквозь толпу, бросился за вагоном, вскрикивая:

— Глаша!.. Глашенька!..

Поезд остановился. Жуков подбежал к вагону в ту минуту, когда Глафира Спиридоновна сошла на перрон. Она поставила у ног чемодан, тихо произнесла:

— Андрейка… Родной…

Жуков не мог вымолвить ни слова. По перрону бежал с криком, как озорной мальчишка, а теперь не знал, что жене сказать. Волна радости захлестнула его. Заметив на его ресницах дрожавшие слезы, Глафира Спиридоновна улыбнулась, покачала головой:

— Ребенок… Совсем как ребенок…

— Любонька… Хорошая моя… — наконец произнес Жуков. Он обнял Глафиру Спиридоновну и молча прижал ее голову к своей груди.

На второй день Жуков и Глафира Спиридоновна направились в Приазовье. Утром они уже были на пароходе. Жуков сидел с женой на палубе и любовался волжскими просторами. День был жаркий, но с реки тянуло свежестью. Синие волны красавицы реки ласкались к берегам. Но вот река и степь слились, и глазам Жукова предстало ласковое и грозное синее море… Он вспоминал Кострюкова, Васильева, Кавуна, Душина, Евгенку, Анку, всех друзей-бронзокосцев и радовался скорой встрече с ними. Не знал Жуков, что некоторых уже нет в живых и что в этот самый августовский день в одном из городов на Кубани Анка была арестована и передана следственным органам военной прокуратуры…

Анку подобрали советские, бойцы. В санбате ей сделали перевязку и отправили в тыл. Ранение оказалось серьезным — пуля повредила кость левой ноги. В госпитале из опасения гангрены предложили отнять ногу по колено, но Анка от ампутации наотрез отказалась.