— Пойду на перекомиссию.

— Если докажете, я с радостью приму вас в свой полк. А пока надо вам хорошенько отдохнуть.

— Непременно в свой родной полк вернусь. Верно, старшина?

— Так точно, — отчеканил старшина.

— А больше не будете присуждать мне девушек?

— Смотря по обстоятельствам, — хитровато улыбнулся старшина.

— Ну, нам пора на аэродром, — сказал полковник. — Вот что… в этом чемодане все ваше имущество: и парадный костюм, и ордена, и все, все. А это, — вынул он из кармана гимнастерки партбилет, — от секретаря партбюро, просил передать вам в собственные руки…

— Спасибо, товарищ полковник, за вашу заботу.

— Ладно, ладно. А нашу встречу и расставание мы сейчас немножечко вспрыснем. Старшина!

Тот мгновенно развернул газету, и перед однополчанами появились бутылка коньяку, бутерброды с ветчиной, шоколад, три алюминиевые стопки.

Старшина ловко откупорил бутылку, налил в стопки коньяку.

— За скорую нашу победу! — провозгласил полковник тост.

Выпили. Закусывая шоколадом, полковник сказал:

— Мне вести самолет. Я больше ни грамма, а вы пейте, вам даже полезно.

Из разговора с полковником Орлов узнал, что полк давно перебазировался, и теперь летчики ночами бомбят гитлеровцев на Крымском полуострове, доставляют в горы нашим партизанам продукты и медикаменты.

— Скоро будем базироваться на Крым, — сказал полковник и встал. — Пора в дорогу.

Орлов, загадочно улыбаясь, сказал старшине:

— А хотели бы вы взглянуть на ту самую Ирину, которую вы присудили мне?

— Как это… взглянуть?

— А так, глазами. Ирина работает в этом госпитале.

— Ишь ты, какое дело! — изумился старшина.

— Ее кровь спасла меня.

— Смотрите, какое совпадение, — оживленно промолвил полковник. — Так она и сейчас здесь?

— Здесь. Идемте. Познакомлю вас.

Провожать Анку и Орлова профессор и Ирина приехали на вокзал. Ирина без умолку говорила, смеялась, но срывавшийся голос выдавал ее. Раздался второй звонок. На перроне засуетились. Пассажиры поднимались в вагоны. Лицо Ирины побледнело. Попрощались. Ирина поцеловала Анку:

— Пиши, не забывай.

— Обязательно. Кончится война, приезжай, Иринушка, к нам на море. Хорошо там, у нас. Тебе понравится!

Орлов и Анка вошли в вагон. Паровоз дал гудок, плавно тронулся с места состав. Перестук колес удалявшегося поезда становился все глуше и глуше… Ирина отвернулась, скрывая слезы, но плечи ее вздрагивали.

— Полно, Иринушка. Зачем же плакать?

— Сердцу не прикажешь, Виталий Вениаминович…

Красная Армия наступала, отбрасывая гитлеровцев на запад. Сумятица и нервозность царили в немецких тылах. Паническое настроение охватывало и штабных работников, и гестаповцев, и жандармерию.

Бои шли еще под Таганрогом, а лейтенант, не попрощавшись с атаманом, под покровом ночи снялся с якоря и увел из хутора свой гарнизон. Сбежали и два полицая. Оставались пока при атамане вислоухий и его неизменный напарник по уголовным делам и тюремным камерам.

Павел утратил атаманскую осанку, ходил осунувшийся и хмурый, вбирая голову в плечи и по-волчьи озираясь. Он видел, как в глазах у хуторян светилась надежда на скорое освобождение, и это злило его, приводило в бешенство.

— Приготовьте побольше керосину. Когда будем уходить, со всех сторон подпалим хутор, — говорил он, косо посматривая на своих помощников. После побега двух полицаев Павел стал с недоверием относиться к вислоухому и его приятелю.

До хутора доносился едва уловимый гул. Это севернее Косы Советская Армия взламывала немецкую оборону. А по-над морем от Миусского лимана на Мариуполь двигался батальон советских пехотинцев, «прочесывая» побережье. Но в приморских рыбацких поселках уже не было ни одного вражеского солдата. Боясь быть отрезанными, гитлеровцы заблаговременно удрали с побережья к Мелитополю. Атаманам и старостам они говорили, что уходят на фронт.

Всю ночь не смолкала отдаленная канонада. С полуночи до утра «трудились» и полицаи в курене Павла. У них еще оставался мешок сахару, и они варили самогон в дорогу. У крыльца стояли наготове впряженные в пролетку лошади. Смоченные в керосине тряпки кучей лежали в задке. По замыслу Павла, перед тем как покинуть хутор, они промчатся по улицам и подожгут несколько куреней и сараев, используя для этого пропитанные керосином тряпки.

Самогон пили горячим, отчего быстро пьянели. После каждого стакана Павел вскакивал, бегал по комнатам, ломал стулья, бил посуду, опрокидывал столы.

— Заканчивайте. Уже утро, солнце скоро взойдет! — бешено округляя глаза, орал он.

— Айн момент, господин бывший атаман, — успокаивал его вислоухий, глядя на струившийся из трубки аппарата самогон. — Разве можно бросать такое добро?

Павел снова глотнул самогону и с яростью швырнул стакан на пол.

— Неужели я больше не атаман? — взревел он, дико вращая обезумевшими глазами. — Неужели моя звезда закатилась?

— Чудишь все, Павел Тимофеевич, — засмеялся пьяный вислоухий. — И черт с ней, с твоей звездой. Нашел о чем жалеть. Она была такой малой величины, что восход и закат ее никто и не заметил!

Павел резко обернулся к нему.

— Злорадствуешь, сволочь?.. Я тебя, гада, из тюрьмы вызволил… а ты, фальшивомонетчик!..

— Но, но! — оборвал его вислоухий. — Ты, бывший атаман, того… осторожнее на поворотах. Выбирай выражения. Воспитание у меня хотя и тюремное, но я не сволочь и не гад.

— Значит, я бывший? Вот как? Предатели! Те негодяи смылись и вы… предаете меня! Эх, ты, гадина! — Павел выхватил из кармана пистолет и выстрелил в вислоухого.

Другой полицай отшатнулся к стене, сорвал висевший на гвозде автомат.

— Так и знал, что вы предадите меня, собаки, — и Павел двумя выстрелами уложил второго полицая. — Без вас обойдусь, падаль…

На исходе ночи батальон проследовал через поселок Светличный и ранним утром, еще до восхода солнца, подошел к хутору Бронзовая Коса.

Первой увидела солдат, у которых на пилотках горели красные звездочки, двенадцатилетняя Лушка — дочь вдовы Матрены, жившей на окраине хутора. Она вбежала в курень вся сияющая. Заикаясь, крикнула:

— Мама!.. Там… идут!..

— Что с тобой? — спросила удивленная мать. — Кто идет?

— Наши… наши идут!

— Где? — Матрена выронила из рук ухват.

— Погляди сама… Идут!

Женщина выскочила из куреня. К хутору подходили советские бойцы.

— Боже мой! — всплеснула Матрена руками и побежала по улице. — Настасея!.. Фиён!.. Агаша!.. Выходите, Красная Армия пришла!.. Пантелей!.. Ольга!.. Встречайте! Наше спасение пришло!..

Захлопали двери куреней, заметались по улицам люди, послышались ликующие возгласы:

— Родные!

— Милые!

— Желанные!

— Сынки наши!

— Братики!..

— Сколько ж мы вас выглядали!..

Бойцов и офицеров обнимали, целовали, припадали лицами к запыленным, пахнущим потом и пороховым дымом гимнастеркам; кто-то весело смеялся, кто-то плакал, дав волю прорвавшимся слезам радости.

Всходило солнце. Стремительные лучи, дробясь о деревья и оконные стекла, золотыми теплыми брызгами окропили оживленные улицы и счастливые лица бронзокосцев. Казалось, будто хутор пробудился от долгого кошмарного забытья. Навсегда ушла с Косы длинная страшная ночь вслед за откатившейся на запад мутной волной гитлеровцев…

Кто-то крикнул:

— Смотрите, солнце!

Все обернулись к востоку.

— Солнце!.. Солнце!.. — ликовали бронзокосцы, будто впервые увидели его.

Необычный многоголосый шум, доносившийся из центра хутора, услышала Акимовна.

«Что бы это могло значить?» — обеспокоенно подумала она и поспешила за ворота.

За хутором, по косогору, двигались в сторону Мариуполя цепи бойцов. За ними следовали на конной тяге пушки, минометчики несли на себе трубы и плиты, пулеметчики тянули за дуги свои «максимы», посаженные на станки с маленькими колесами. Шествие замыкали повозки с боепитанием и походные кухни.