Я уж в точности не помню всего этого разговора и дословно не могу его передать, но отдельные фразы врезались в намять.

«Нет, ни в коем случае! Мальчик должен окончить училище…» — «Можете не беспокоиться, товарищ директор, он окончит другое училище». — «Он поступит в Московскую государственную консерваторию!» — «У нас есть своя консерватория, тоже государственная, ничем не хуже». — «Это воспитанник нашего коллектива! Здесь его сделали человеком, музыкантом…» — «Товарищ директор, его сделали человеком в нашей республике — он родился у нас. И мы тоже сделаем из него музыканта». — «Я сейчас же позвоню Екатерине Алексеевне!» — задыхаясь от волнения, пригрозил наш директор. «Мы были вчера у товарища Фурцевой. Она просила передать вам сердечный привет…» — миролюбиво ответили гости.

Короче говоря, нашего Маратика похитили, умыкнули. Прямо с Пресни черная «Чайка» увезла его на Внуковский аэродром.

Весной он получил первый приз на международном конкурсе.

Ну, а в ту компанию, куда зазывал меня Гошка Вяземский, я сходил разок.

Это была довольно веселая и дружная компания — все вечерники, все отчаянные математики.

Познакомился я и с этим парнишкой, про которого мне говорил Гошка, что мечтает его заманить в «Веселый тангенс». Славный такой малый. И он на самом деле сочинял песенки. То есть мы весь вечер только и делали, что слушали эти песенки, которые он сочинил. Хорошие песенки. Одна про трамвай, которому надоело ползать по рельсам взад-вперед, и он нарочно сошел с рельсов, чтобы убежать в лес и там попрыгать по зеленой травке. Другая песенка про футбольный мяч, который все жестоко пинают ногами, и лишь один вратарь, поймавши, прижимает его к груди — хоть он весь и в грязи и в ссадинах. И еще песенка…

Главное, что этот парнишка все сочинял сам: слова — сам, музыку — сам, сам пел и сам очень здорово играл на гитаре. Я его спросил: «А где ты учился играть?» — «Нигде, — говорит. — Сам». — «А сочинять музыку?» — «Нигде. Тоже сам». — «А стихи?» — «Сам». И петь — сам.

Вот бывают же такие счастливчики! Которым все так легко дается. У которых все получается само собой. Шутя, играя. И ведь совсем не плохо получается.

А тут… Ну ладно.

Еще в этой компании была одна девчонка. Рыженькая такая. С конским хвостом. Меня Гошка с ней познакомил и усадил рядом. А потом я ее провожал домой, в Новые Кузьминки. И там, в подъезде, мы с ней часа полтора целовались. Она мне свиданье назначила на следующий день. Только я не пошел. Почему? А черт его знает. Может, и зря не пошел. Вполне нормальная девчонка.

— Жень, а Жень!..

Это опять меня тряс за плечо неугомонный Усачев, мой тезка. Теперь он уже в пятом классе.

— Чего тебе?

Я тяжело ворохнулся в постели. Выскользнув из-под щеки, шмякнулась об пол книга.

— Ну, Жень…

— А?

— Там тебя какой-то дяденька спрашивает.

— Что?

Меня как ветром сдуло с кровати. Даже не поинтересовавшись подробностями, я загрохотал вниз по лестнице. Руки мои, на ходу перебравшие все должные пуговицы, сами собой туго сжались в кулаки.

Откуда он взялся? Ведь я сам читал фельетон в газете. А вскоре после фельетона — еще маленькую такую заметочку: мол, три года. Нет, трех лет еще не минуло. Что-то слишком рановато…

Но в воротах, к которым я решительно устремился, маячила совсем другая, даже издали непохожая фигура. Подтянутый такой гражданин в кожаной куртке, пестрой ковбойке, фотоаппарат через плечо. Беретик.

«Кто бы это еще?..» — всматривался я, замедляя нарочно шаг.

Но гражданин в куртке сиял мне навстречу улыбкой настолько радушной, что она как бы раздвинула скулы, отдалила ухо от уха, и все его лицо вдруг сделалось в ширину просторней, чем если мерить ото лба к подбородку…

— Ко-о-олька! — заорал я, бросаясь к нему.

Мы обнялись.

Мы сто лет не видались.

Это был Колька Бирюков. Собственной персоной.

— Да чего же ты сам не зашел? — спросил я. — Дорогу забыл? Ну, идем. Ребята, знаешь, как…

— Нет, — нахмурился он. — Не могу. Времени, понимаешь, в обрез. Я ведь с поезда на поезд… А ты свободен?

— Я? Конечно.

— Ну и порядок.

Он обернулся, сделал знак.

Серая «Волга» с шашечками на борту и с погашенным огоньком, стоявшая невдалеке, послушно двинулась к нам.

— Куда? — спросил я.

— На Киевский вокзал.

— На Киевский? — удивился я. — Так это же рядом. Пешком можно… (Киевский вокзал и впрямь был совсем рядом — рукой подать. Тут ведь у нас все рядом.)

— Садись, садись. — Колька похлопал меня по плечу, открыл дверцу. — Времени мало. С поезда на поезд.

Мы покатили.

— А ты куда едешь? — спросил я.

— В Трускавец. В санаторий.

— А… что у тебя?

Я невольно с испугом покосился на его живот. Мне было известно понаслышке, что в Трускавец ездят лечиться те, у кого в животе всякие неполадки. Надо же, совсем молодой парень…

— Заболел, что ли?

— Нет, — отмахнулся Николай. — Просто, понимаешь, путевка горела в месткоме. Прислали путевку — никому не надо, не годится. А у меня как раз отпуск… Вот и пришлось ехать. Скука там, говорят.

Через пять минут мы были на Киевском вокзале.

Колька расплатился с таксистом и, как я заметил, дал ему сверх счетчика полтинник. Фу-ты ну-ты.

Мы пересекли зал ожидания и вошли в роскошный ресторан, где гомонила публика, витало гулкое эхо и пахло жареным луком.

Сели за столик, покрытый жесткой белой скатертью. В стеклянной вазе были цветы — белые и желтые… Нарциссы, что ли? Да, кажется, они так называются.

— Ну, как дела? — спросил Колька Бирюков, широко расположив на скатерти локти, наклонясь ко мне, потому что вокруг очень сильно галдели. — Как жизнь?

— Ничего, — ответил я. — Нормально.

— Заканчиваешь?

— Да, последний год.

— А это… — Колька щелкнул себя по кадыку. — Есть?

— Нет, — покачал я головой. — Нету. Давно нету.

— Понятно. Куда же собираешься двигать?

Я неуверенно пожал плечами.

То есть я мог бы, конечно, рассказать ему, Кольке Бирюкову, о своих намерениях. Поделиться с ним своими пока еще робкими планами, но… мне было просто неловко и стыдно тратить на эти пустяки драгоценное время, тем более что Колька сам говорил: времени в обрез, с поезда на поезд. И прежде всего надо было его самого расспросить о его делах, о его житье, обо всем, что было с ним за эти долгие годы… Я все еще не мог прийти в себя от неожиданности и поверить, что сейчас предо мною собственной персоной сидит не кто-нибудь, а именно он, Коля Бирюков, сидит себе, разложив локти, и улыбается от уха до уха, как ни в чем не бывало.

Впрочем, нашу беседу прервал официант.

— Слушаю вас, — сказал он.

Колька раскрыл меню. Распорядился:

— Две селедки, два борща, двое котлет.

Потом взглянул на меня и снова щелкнул себя по кадыку:

— А это?

— Что?..

Я уж было подумал, что он опять спрашивает — остался ли у меня голос? Но догадался, что он не об этом спрашивает, а о другом.

— Нет, — сказал я, слегка смутившись.

— Нет? Ну, тогда и я нет. Нет, — объявил он выжидающему официанту. — Ситра дайте.

Все-таки он был мировой парень, Колька Бирюков. Железный друг.

— А ты как поживаешь? — спросил я, когда отошел официант. — Все там?

— Там. Хорошо поживаю. Вот уже четвертый год, северные получаю… И я теперь, Женька, между прочим, председатель месткома. В зверосовхозе.

— Иди ты, — не поверил я.

— Ей-богу, недавно выбрали.

Я сидел и хлопал глазами, все еще не смея поверить. Председатель месткома… Это просто поразительно, как у нас смело выдвигают молодежь. Вот теперь-то небось он и в самом деле Николай Иванович.

Нам принесли борщ. Горячий, красный, пахучий. Чудо, а не борщ.

— А собака твоя как поживает? — спросил я.

— Пон? — Колька полез в нагрудный карман. Достал оттуда тугой бумажник, вынул фотокарточку. — На, погляди.