— Врачебный пункт есть и стационар на пять коек.

За окном кабины показались знакомые места. Проплыл мимо большой крытый ток для временного хранения зерна (шифер на него помогла достать Зоя Андреевна через московские организации), мелькнула вышка водонапорной башни — здесь животноводы организуют летние лагеря, и вдалеке показался хутор: сначала крыши с крестиками телевизионных антенн, потом ровные порядки домов, притененные сквозной сетью голых осенних садов. Летом сады так густы, плотны, что домов не видно, только крыши — белые, красные, голубые.

Венька развернул машину у свежепобеленного дома с широкими знакомыми окнами и посигналил.

— Сейчас выбежит, — сказал он, выключая мотор.

В наступившей тишине послышался скрип раскрываемой двери, и из дома выкатилась Евдокия Михайловна, маленькая, еще больше располневшая, совсем седая. Она и не оделась даже, бежала в домашнем халате и шлепанцах, и Зоя Андреевна поторопилась ей навстречу.

— Зоенька, голубка моя! — Евдокия Михайловна ткнулась головой ей в грудь и заплакала радостно. — Вот и хорошо, вот мы и дома.

Зоя Андреевна погладила ее по вздрагивающей спине..

— Простудишься, выскочила раздетая. Приглашай в дом, что ли.

— Идем, идем, голубушка. — Евдокия Михайловна обняла ее за талию и, удивляясь, поглядела снизу ей в лицо: — Зоенька, милая, а ведь ты растешь! — И засмеялась довольно. — Ей-богу, растешь! Я по плечо тебе стала, вниз пошла, а ты растешь.

— Ты и была по плечо, — улыбнулась Зоя Андреевна. — Идем, простудишься.

— Нет, нет, и не говори, я под самый подбородок тебе была, а сейчас по плечо. Веня! — обернулась она к машине. — Захвати вещички. Не забыл, чего наказывала?

— Как можно, тетя Дуня! — Венька выволок через заднюю дверцу ящик с коньяком, потом появился ящик с шампанским, коробки тортов, кульки, свертки.

Широко живут, забыли о бедности.

А через дорогу перекликались женщины:

— Зоя Андреевна приехала!

— Кланька, беги Алене скажи: приехала, мол!

— Вениамин Петрович скажет.

И вот в доме уже не протолкнешься, с бабами набились ребятишки, зашли двое молодых мужчин, которых Зоя Андреевна не сразу узнала, — молодежь так быстро взрослеет, меняется, — потянулись ровесницы старушки. Да, почти старушки.

Праздничную сутолоку встречи довершила Алена, вихрем пролетев сквозь толпу, — в просторном доме как-то сразу стало тесно от ее звонкого голоса, смеха, от ее бурной радости.

— Зоя Андреевна, учительница наша! — кричала она. — Сто лет тебе жить и еще двести, дай я тебя поцелую!

Алена стала будто пьяной от встречи, называла себя самой счастливой и весь хутор счастливым, и Зоя Андреевна радовалась тоже, обнимала всех вновь приходящих и видела, что они тоже рады и счастливы ее видеть.

Когда немного улеглось возбуждение и Евдокия Михайловна выпроводила всех, пригласив на вечер своих проводов, Зоя Андреевна, усталая с дороги и от пережитых волнений, прилегла на диван отдохнуть. Евдокия Михайловна с Аленой стали накрывать обеденный стол, между делом рассказывая хуторские новости. Они были как мать с дочерью, седая Евдокия Михайловна и завитая барашком Алена, румяная, белая.

— Ты и не старишься, Аленка, — сказала Зоя Андреевна.

— Какое не старишься, толстею, груди вон выпирают, все лифчики перешила. Эх, Зоя Андреевна, сватался тут ко мне один, да неловко, сына стыжусь. А такой мужик, так охота!

— Тебе всегда была охота.

— Всегда, — призналась Аленка. — Потому что одна всю жизнь, а чужой мужик — не потешка, а только насмешка. Да тебя еще стыдилась. Эх, сколько я потеряла из-за тебя, Зоя Андреевна!

Евдокия Михайловна засмеялась:

— Бывало, приедут шоферы на хлебоуборку, а вдовы вьются вокруг них, а она первая, как бес перед заутреней носится, а я и скажу вроде нечаянно: Зоя Андреевна, мол, обещалась к своему на могилу приехать. Они, голубушки, и потухнут.

Зоя Андреевна смущенно прокашлялась: и приятно, и больно ей было это слышать.

— Еще бы не потухнешь! — сказала Алена. — За тыщи верст на могилу ездит, цветы мертвому возит — неужто не укор.

— Кстати, куда ты цветы-то засунула? — спросила Зоя Андреевна.

— Я в воду их поставила, в воду.

— Если бы не ты, я ей не только председателя, я ей и бригадиров бы нарожала, и механизаторов, и каких хошь специалистов. Выгоду упустила, председательница!

— А кормил бы кто? Ты рожаешь, а колхоз корми. Пока вырастут…

— А ты как хотела — родился и сразу в дело сгодился?

— Ну, ладно, ладно.

— Ла-адно! Строгие больно. А только я все равно воровала. Редко, а прихватывала.

— Знаю, — сказала Евдокия Михайловна. — С уполномоченным тогда связалась. Его ведь сняли за это.

— Хороший был, — вздохнула Алена.

— Хороший. И умел много. Пахать, косить, сеялку наладить, в кузнице ли чего — умные руки.

За столом они выпили по рюмочке за встречу, потом еще по одной за новую жизнь — для Зои Андреевны и Евдокии Михайловны это была жизнь пенсионерок, Алена через год-другой, глядишь, станет бабушкой. А в сорок третьем ей было всего девятнадцать лет.

— А ты уж, наверно, привыкла? — спросила Евдокия Михайловна.

— Привыкаю, — сказала Зоя Андреевна. — Первого сентября не утерпела, ходила на занятия.

— А соседка твоя, тетя Клава, жива еще?

— Жива. Поклон тебе прислала.

У дома прошумела машина, Евдокия Михайловна метнулась к окну.

— Каштанов, — сказала она. — А я боялась — не приедет, инструктор у них из обкома.

Каштанов работал здесь четвертый год, и в последний свой приезд Зоя Андреевна его видела. Он тоже изменился за это время, пополнел и возмужал, а тогда совсем мальчишкой выглядел — из комсомола прислали, на омоложение партийных кадров. Евдокия Михайловна писала, что хозяйственный оказался, агроном по специальности, крестьянское дело любит.

— Очень рад вас видеть, — сказал он после общего поклона Зое Андреевне. — Весь хутор говорит о вашем приезде. Оставайтесь здесь, а?

Вошедший за ним Венька поддержал его:

— Оставайтесь, Зоя Андреевна, мы вас почетной гражданкой выберем.

— За стол, за стол! — выскочила Алена. — Стоят столбами, а тут гуляй в одиночестве.

— Успеем, мама, — сказал Венька, — праздник впереди. Мы по делу сейчас заскочили.

— Вечное у тебя дело, будто мы бездельники.

— Серьезное дело, — сказал Каштанов. — Мы должны торжественно передать ваш колхоз новому председателю.

— По рюмочке, — попросила Евдокия Михайловна. — Со встречей.

— Ну если со встречей…

Мужчины выпили и вышли во двор покурить, в ожидании, пока соберутся женщины.

На улице падал снег.

Прошел всего час времени, может, немного больше часа, а хутор совсем обновился, посветлел, будто принарядился к празднику. Улицы, крыши домов, сады, большое зеркало застывшего пруда у животноводческой фермы — все стало белым, а снег падал и падал густыми пушистыми хлопьями и уже заметно хрустел, уплотняясь под ногой, и пахло по-зимнему, и по-зимнему четко отпечатывались следы людей, идущих в зимней обуви.

— Будто специально к вашему приезду, — сказал Каштанов.

Он шел под руку с Зоей Андреевной, а по бокам их сопровождали хозяева — Евдокия Михайловна и Венька. Впрочем, Вениамин Петрович, его все так называли.

— Теперь зима не страшит, — сказала Евдокия Михайловна. — А вот первые-то годы, помнишь, Зоя, одна солома. На корм — солома, на крышу — солома, спать — на соломе, топить — соломой, строить — опять солома. Вон сколько понаставили, больше двухсот домов. Солому с глиной перемесим, саман сделаем и строим дома.

— Весь хутор заново, — сказала Зоя Андреевна. — Тут одни печные трубы стояли.

— А с лесом ты помогла, без тебя мы ни за что бы не построили.

— Ну зачем так, другие строились же.

— А что другие-то! И другие так — разве мало могил на нашей земле.

Зоя Андреевна вспомнила, как доставала лес, обивая пороги столичных учреждений, и промолчала. Не совсем так, разумеется, было, как считает Евдокия Михайловна, но среди просителей она не встречала тогда ни одного человека, кто хлопотал бы лично для себя: колхоз, совхоз, шахта, фабрика. Правда, использовали просители и личные связи, знакомства, может, «подмазывали», но не для своей выгоды. И когда в приемной Верховного Совета ее спросили, почему она хлопочет о далеком хуторе, она просто ответила, что там погиб ее муж. Он освободил хутор, а хутора, по существу, нет, дети умирают в землянках от голода и холода.