Он любит ее! И она отвечает ему любовью. Он чувствовал это в ее поцелуях, в том, как охотно Филадельфия ему отдалась. Она стеснялась и в то же время трогательно старалась доставить ему наслаждение. После того как она уснула в его объятиях, утомленная любовью, он долго еще лежал без сна, радуясь обретенному счастью. Никогда еще в своей жизни Эдуардо не испытывал такую надежду, покой и гармонию.

«Какими хрупкими оказываются мечты, — подумал он. — Как легко они разлетаются, столкнувшись с реальностью».

— Эдуардо!

Он повернулся от окна и увидел, что она проснулась. Она сидела в постели, рассвет словно туманом окутывал ее обнаженные плечи и грудь, ее волосы. Ее лицо хранило припухлость от сна, на нем было выражение вопросительное и неопределенное. Она ждала, что он ее поцелует.

Эдуардо медленно пошел к ней, желая запомнить навсегда этот момент. Если бы он мог, то повернул бы стрелки часов назад и возвратил бы темноту ночи. Он не хотел рассвета и реальности, которую приносит рассвет. Ему хотелось бы вернуть ночь, музыку и страсть, и больше всего он хотел ее — навсегда.

Он наклонился и медленно поцеловал ее и почувствовал, как стали мягкими ее губы под его губами, но когда он, лаская, коснулся ее груди, Филадельфия, неожиданно засмущавшись, натянула на себя простыню.

— Не надо, милая. Позволь мне любить тебя.

Он занимался с ней любовью медленно, стараясь довести каждый момент, каждое движение до совершенства. И когда они оба замерли в блаженстве свершения, он так крепко прижал ее к себе, что она невольно отстранилась, пытаясь высвободиться из его объятий, но он не отпускал ее. Позднее он, возможно, отпустит, но не сейчас.

Филадельфия лежала, испытывая радость от того, что она в руках Эдуардо. Он лежал вниз лицом рядом с ней, его рука лежала на ее талии, чтобы не отпускать ее даже в изнеможении после нового прилива страсти. Его бедро лежало на ее бедрах. Ощущая его колено, бесцеремонно устроившееся между ее ног, она трепетала от тяжести его тела, от его горячей силы. Ничего подобного Филадельфия не испытывала в своей жизни, этого жара в крови, жажды прикасаться к нему, прижиматься, целовать каждый дюйм его тела.

Она не находила слов, чтобы определить свои ощущения, ей не с чем было сравнивать свой опыт прошлой ночи. Он дважды занимался с ней любовью, первый раз, когда в ее венах бурлила взбудораженная его музыкой кровь, и теперь, на рассвете. Удивление собственной страстью все еще жило в ее сознании.

Первый раз все было слишком ярким, слишком лихорадочным, чтобы она могла запомнить все подробности. В его объятиях она ощущала только радость и потрясение, путающиеся в последних узах девичьей скромности и совершенно расцветшие от силы и теплоты его тела, лежавшего на ней.

На второй раз она ощутила недостаточность своего нового опыта, и это смущало ее, хотя он вроде бы ничего и не замечал.

Она понимала, что на самом деле не знает, как заниматься с ним любовью, не знает, как обнять его так умело, как обнимает он, не знает, как ответить на ласки музыканта, заставлявшего ее тело трепетать и чуть ли не плакать от радости. Филадельфия не знала, как соблазнять поцелуями, как умел он. Поэтому она просто подражала ему, лаская и целуя каждый кусочек его тела. Она гладила его по позвоночнику до тех пор, пока он чуть не задохнулся и весь выгнулся под ее лаской.

А потом он вновь был в ней, заполняя ее своим телом, силой, энергией, и она отдалась его жару и своей непомерной радости оказаться частью его.

Раньше ночь скрывала его от ее глаз, но теперь солнце взошло над далекими холмами и золотистый туман наполнил комнату. Она повернула голову, чтобы посмотреть на него на подушке рядом с ней, и его красота еще сильнее, чем раньше, ошеломила ее.

Она с удивлением смотрела на иссиня-черную щетину, которая таинственным образом успела отрасти за ночь. Она словно приперчила его щеки и подбородок.

Ликующая и в то же время смущенная диким желанием, охватившим ее, Филадельфия приподняла голову, чтобы получше рассмотреть его. Первое, что она увидела, была мускулистая рука с темно-медной кожей, отдыхающая на ее обнаженной груди. Ее залило румянцем, но она не отвела глаз. Филадельфия погладила черную поросль волос на его руке, мягких, как шелк, от локтя до запястья и нахмурилась.

Его сильное запястье было испещрено шрамами, некоторые из них зажили и обрели нормальный цвет, другие бугрились, были твердыми и бледными. Раны были давними, но глубокими. Ее охватило острое сочувствие, когда она погладила пальцами изуродованную кожу, и задумалась над тем, откуда они у него.

Она взяла его руку и поцеловала ее. Он что-то пробормотал, но не открыл глаза, когда она приложила его ладонь к своей щеке. Она многого о нем не знала, а хотела знать все. Живы ли его родители? Есть ли у него братья и сестры? Воспринимали ли его другие женщины так, как воспринимает она? Нет, этого она не хочет знать. Однажды она задумалась, а может ли какая-либо женщина отказать этому мужчине, если он пожелает ее. Теперь она знала ответ — нет, не может. Филадельфия дотронулась пальцем до тяжелого золотого кольца на его пальце и задумалась… Так много вопросов, на которые она не знает ответов.

Еще несколько часов назад она гадала, не замешан ли он каким-то образом в связи с гибелью ее отца. Теперь же она лежала рядом с ним, как развратная женщина, нагая, и сама удивлялась, как далеко она ушла от того, что думала о себе, что в ней не осталось места для стыда, или сожалений, или даже страха за будущее. Он не был ее врагом, эта убежденность была настолько сильной, что заслоняла все другие соображения.

Филадельфия оперлась на локоть и полуобернулась к нему, чтобы дотронуться до его плеча, но ее рука так и не прикоснулась к нему.

Рассвет осветил дюжину длинных шрамов, перекрещивающихся на его спине, и она, содрогнувшись от гнева и отвращения, поняла, что его когда-то хлестали бичом.

Эдуардо, привыкший к гораздо более опасной и непредсказуемой жизни, чем та, которую он вел последние несколько месяцев, даже во сне ощутил дрожь, пробежавшую по телу Филадельфии. Он резко поднял голову, посмотрел на нее, и выражение ее лица заставило его похолодеть. Он прочел на ее лице страх и отвращение. В первый момент он никак не отреагировал, подумав, что она только сейчас осознала, что сделала, пустив его в свою постель, но потом он заметил, куда устремлен ее взгляд, и понял, что она увидела его изуродованную спину.

Эдуардо никогда не забывал о своей изуродованной спине и не успел предупредить об этом Филадельфию. В диком мире, в котором он прожил большую часть своей жизни, женщины порой возбуждались при виде этих шрамов, но ни одна не приходила в ужас. Некоторые из них даже выражали желание узнать подробности, их глаза вспыхивали от похоти. С этими он никогда не делил постель, потому что знал — в них живет жестокость.

— Ты увидела мои шрамы?!

Смущенная, она кивнула и отвела глаза.

— Я… я не хотела смотреть, только…

— У тебя вызвало отвращение это уродство.

— Нет, нет!

Филадельфия посмотрела ему прямо в глаза в поисках слов, которые могли бы объяснить ее чувства и постичь смену выражения на его лице. Она прочла там неприятные жалости, отсвет давней злобы и давней боли, которые не скоро оставят его, и ранимость, замеченную ею только однажды, когда он спросил ее, любит ли она Генри Уортона. Значит ли это, что он придает такое значение тому, что она о нем думает и что так легко может ранить его.

Она протянула руку и дотронулась до его щеки.

— Я ненавижу то, что сделали с тобой, но твои шрамы вовсе не вызывают у меня отвращение.

Она увидела, как смягчился его взгляд, но рот остался плотно сжатым, и ответил он ей совсем не то, что она ожидала.

— Милая, если бы тебе сказали, что будет выполнено одно твое желание, что бы ты пожелала?

Она ответила, не задумываясь:

— Я хотела бы сделать чистым имя моего отца и уничтожить его врагов.