— Умоляю! Пытайте меня! Мальчик ни в чем не виноват!

— Тогда спаси его! Скажи нам, где искать драгоценности? Говорят, что рубины Мадонны такого же цвета, как кровь твоего сына. Что ее изумруды величиной с куриное яйцо. А голубой топаз размером с лимон. Показывай нам дорогу!

— Я не могу. Я поклялся Благословенной Богоматерью защищать ее храм.

— Тогда смотри, правоверный, как умирает твой сын, и знай, что ты мог спасти его жизнь ценой горстки драгоценностей, которыми твоя благословенная Богоматерь не хочет поделиться!..

Эдуардо проснулся, механически растирая запястья. Когда фантомная боль утихла, он остался лежать с вытянутыми по бокам руками, полный решимости досмотреть этот сон до конца. Но теперь он не спал. Он уставился в темный потолок, пока память не вернула ему все, ибо он знал, что сможет спокойно спать только тогда, когда вспомнит все.

Он лежал на животе на соломенном матрасе под звездами среди пепла сожженного родительского дома. Его голова покоилась на коленях его тети — Мейи. Он дышал часто и неглубоко, потому что глубокий вздох причинял слишком острую боль. Тетя сказала, что он будет жить, но в ее добрых глазах он видел страх. Приходил знахарь и смазал его спину и руки настоем из лечебных трав, но поторопился уйти, иначе он сам мог стать жертвой этих дьяволов, напавших на дом Таваресов.

О происшедшем шепталась вся деревня. Все знали, что сделал его отец. Бандиты ушли, забрав священные сокровища Голубой Мадонны, которые отдал им его отец. В обмен они сохранили жизнь Эдуардо, но убили его отца.

Кое-кто говорил, что падение семьи Таваресов вызвано наговором, что кто-то, завидовавший их богатству и положению в деревне, проклял их. Другие утверждали, что Джоао Тавареса погубила гордость, что он, кому жители деревни доверили хранение сокровищ Голубой Мадонны, оказался всего лишь себялюбивым стариком, который не захотел пожертвовать своим единственным сыном.

Но Эдуардо знал, что они ошибаются. Не отец был виноват. Если бы Эдуардо был смелее, его отца не покинуло бы мужество. Вот поэтому он плакал от стыда, что он жив, в то время как его родители убиты.

В последующие несколько недель, когда все были уверены, что он не выживет, Эдуардо знал, что не умрет, знал, что причина того, что остался жив, в том, что он должен стать орудием возмездия тем, кто украл Голубую Мадонну и ее сокровища и кто убил его родителей. Он будет жить, чтобы увидеть, как свершится отмщение. На этот раз он не сдастся, какими бы страшными ни оказались пытки, которые ему придется вынести. Он не повернет назад и не оглянется, пока не отомстит им всем.

Эдуардо вздохнул с облегчением, когда память умолкла. Он выполнил клятву, данную им четырнадцать лет назад. Он выследил всех бандитов, хотя это отняло у него более трех лет, и убил их всех. Когда умирал последний из них, Эдуардо узнал от него, что похищение Голубой Мадонны было делом не случайным. Американцы, обладавшие деньгами и влиянием, готовы были щедро заплатить каждому, кто выразит готовность добыть им священные сокровища. Это они виновны в осквернении и убийствах. С этого момента он включил в эту клятву кару этим людям. Ярость вела его еще одиннадцать лет, заслоняя собой все иные соображения и человеческие эмоции.

Теперь ярость ушла. Он чувствовал себя усталым, опустошенным и до смерти одиноким. Его богатство, добытое за эти годы благодаря удаче и точному расчету, мало что для него значило. Оно служило только средством для достижения цели, средством обрести власть. То, чего он лишал себя все эти годы, обернулось нынешней болью. Любовь.

Он сел на постели, лицо его исказилось. Успокоение, в котором он так нуждался, находилось в дальнем крыле дома — успокоение, любовь и конец его одиночества. Раньше он лгал ей и самому себе. Он не мог больше оставаться вдали от нее, это было бы все равно, что остановить биение сердца. Только она может избавить его от этой боли. Она не даст ему покоя, пока он снова не увидит ее, не дотронется до нее.

Филадельфия проснулась от чувства тревоги. Это не было для нее таким уж новым ощущением. За эти недели, с тех пор как покинула свой дом в Чикаго, она часто просыпалась в незнакомых домах, не зная в точности, где она и почему. Потом постепенно память успокаивала ее. Но на этот раз тревога не отпускала. Она обострилась из-за ощущения, что она не одна.

Она села на постели, охваченная паникой.

— Кто здесь?

Филадельфия так и не поняла, то ли он зашевелился, то ли ее глаза рассмотрели его в этот момент, но она вдруг разглядела в своей комнате мужчину, стоящего у открытого окна. Он стоял, упираясь руками в створки окна. Его рубашка выбилась из брюк и висела свободно. Луна уже взошла, и в ее свете Филадельфия увидела чувственный профиль Эдуардо Тавареса.

Страсть, которую она, как ей казалось, утопила в слезах перед тем, как уснуть, неожиданно вспыхнула с той же силой. Но теперь она была уверена в том, что боль растворилась в этом желании.

Он повернулся от окна, словно зная, что рано или поздно она проснется.

— Я не мог оставаться вдали от вас.

Она вцепилась в простыню, прикрывавшую ее до талии, но не стала подтягивать ее выше.

— Вы должны быть в постели, — сказала она.

— В вашей!

Это прозвучало слишком грубо и было исполнено болезненного желания; она не стала отвечать.

Эдуардо медленно двинулся к ней. В его повадке не было ничего хищного, никакой торопливости. Он остановился около постели и какое-то мгновение смотрел на нее. В лунном свете ее лицо выглядело фарфоровой маской, единственными пятнами были кроваво-красные губы и красноватые глазные впадины. Он протянул руку, погладил по щеке и почувствовал следы высохших слез. Он хотел сделать ее счастливой, а заставляет плакать.

— Позвольте мне посидеть рядом с вами, совсем немного, — спокойно сказал он, оперся коленом о кровать, взял ее за плечи и заставил лечь на подушки. — Не бойтесь, милая. Я только хочу побыть с вами. Вы нужны мне сейчас.

Он тут же отпустил ее и сел на свою согнутую ногу. Потом разгладил складки на простыне, но так осторожно, чтобы не дотронуться до нее.

Филадельфия подумала, что в свете луны он кажется старее. Веселый мужчина, который был с ней несколько часов назад, исчез. На его красивом лице образовались скорбные складки, которых она никогда раньше не замечала, и его чувственный рот стал резче. Это поразило ее. Он испытывал боль.

Она дотянулась туда, где на белой простыне лежала его смуглая рука, и дотронулась до нее пальцем.

— Что вас тревожит?

— Старые сны.

— Может, расскажете их мне?

— Это вы мастерица рассказывать истории, милая. Расскажите мне историю, которая принесет мне покой, и тогда, возможно, я смогу заснуть.

Она не сразу ответила, и он повернул к ней сердитое лицо.

— Я слышал вас в день аукциона. Вы тогда тратили свою страсть на то, чтобы рассказывать всякие байки незнакомым людям. Почему вы отталкиваете меня?

Его голос звучал резко, и в нем слышались обвинительные нотки.

Отталкивать его? Он имеет в виду то, что она делала на террасе?

Не зная, как еще утешить его, Филадельфия снова протянула руку и стала поглаживать его кисть.

— Если у вас нет для меня историй, — сказал он, — то это, наверное, потому, что мне нет необходимости убеждать вас в чем-то. Я люблю вас.

Он произнес эти слова намеренно просто, но в ее ушах они прозвучали совсем иначе. Ей показалось, что над ее головой разверзлись небеса. Эти слова пришли раньше, чем она была к ним готова. Когда он бывал рядом с ней, чувства обнажались слишком быстро. Они хлестнули ее, как порыв сильного ветра.

— Любовь требует времени, — медленно произнесла она, отворачиваясь, чтобы скрыть выражение своего лица. — Она хрупкая, и ее нельзя торопить и быть с ней небрежным.

— Ложь! — Он произнес это тихо, но резко. — Любовь не может быть робкой и хрупкой. Она сжигает и опустошает свои жертвы. Она груба и бесцеремонна. Любовь берет вас заложником, и, если вы достаточно сильны, чтобы признать это, вы с радостью выбросите ради нее ключи от своей души!