Александр виновато произнес:
— Прости… И давай присядем вон на той скамье и поговорим о чем-нибудь другом, — указал он на свободную скамью в тени деревьев, возле какого-то кирпичного особняка, а когда сели, продолжал: — Мы воюем с завязанными глазами, вокруг нас кишат вражеские агенты, а мы ничего не желаем видеть и слышать. Единственное, что нас занимает, — это забота о спасении генерала Жоффра…
Надежда закрыла ему рот своей мягкой рукой и испуганно зашептала:
— Ты сошел с ума! Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? Нет, нет, ты определенно нездоров. Я боюсь за тебя, Александр, я очень боюсь и именно поэтому и приехала к тебе хоть на полчасика, чтобы посоветовать: переведись куда-нибудь в другое место, умоляю тебя, брось свои штабы, ради бога, от них только одни неприятности, одна меланхолия, которая может кончиться бог знает чем. И хочешь ты или не хочешь, а я непременно поговорю с Анной Александровной и попрошу за тебя. Она может устроить перевод по службе, скажем, в генеральный штаб или еще куда-нибудь. Или напишу прошение военному министру Сухомлинову — он бывает у нас.
Александр строго сказал:
— Я запрещаю тебе делать подобное. И думать об этом. Я — солдат, и мое место на фронте.
— Но я твоя жена.
— Вот поэтому я тебе и говорю так.
— А если с тобой что-нибудь случится? И тебя уволят? Или разжалуют? Или отдадут действительно под суд чести?
Александр подумал: «Вот так всегда: только попробуешь сказать что-либо, излить душу, как она, жена, тотчас же спешит с подобными предложениями — уйти в тень, подальше от строгих глаз начальства, от мнимой беды и треволнений, а сейчас, изволите видеть, предлагает уйти и с фронта, в тишь какого-нибудь петербургского кабинета. Да, конечно, коль она обосновалась у Вырубовой, не исключено, что она действительно может сделать такое, что другому не под силу».
Но он понимал: всем женам хочется, чтобы их мужья были целы и невредимы вечно, и они готовы пойти на все ради отвращения от них беды, но ведь идет война… Как же можно военному, офицеру сидеть в тиши какого-нибудь кабинета и спокойно взирать, как тысячи других будут отдавать свои жизни на поле брани, в том числе и за его, Александра Орлова, благополучие?
И вспомнил споры с братом.
Михаил долдонит: «Это — война власть имущих, война царей и капиталистов за интересы, чуждые народу». Предположим, что это так, но тогда позволительно спросить: а кто же будет защищать Россию, землю русскую? Чужой дядя? Но и «дяди» ничего зря не делают и растащат Россию но губерниям… Россию должен, обязан защищать русский человек — в первую очередь, и социалист он будь или монархист, он прежде всего есть русский человек и обязан блюсти интересы своей родины, своей священной земли и ее неприкосновенность, а все, что лежит за пределами сего, есть внутренние дела, и это — потом, после… А сейчас мы будем воевать, сражаться с врагом, коему неохватные просторы наши и сокровища земли не дают покоя десятилетиями, если не столетиями.
И сказал Надежде возможно мягче:
— Надя, я благодарю тебя за беспокойство обо мне, но давай не будем более говорить об этом… Расскажи лучше, как тебе служится, как живется среди таких высоких дам, как твоя патронесса, и вообще расскажи, что у вас там творится, в Питере, и что там говорят о войне.
Надежда разочарованно вздохнула, посмотрела вокруг, но вокруг была ночь и никого на улице видно не было. И она рассказала: питерские рабочие бастовали, а некоторые бастуют и сейчас, выражая решительный протест против войны; обыватели только и говорят о близкой победе русского оружия и уверены в поражении кайзера Вильгельма; Государственная дума и ее председатель Родзянко поносит Сухомлинова на каждом шагу, а Распутина сживают со света…
— Не говори мне об этом человеке, — раздраженно прервал ее Александр. — Я не знаю его, но все говорят, что это — прохвост, позорящий трон и Россию.
— А вот он как раз и мог бы помочь тебе переменить службу. Это Родзянко поносит его в Думе. И Милюков с Гучковым.
Александр не стал более слушать и раздосадованно сказал:
— Пойдем, я провожу тебя, пока мы опять не поссорились. И прошу тебя: перестань опекать меня и думать, что меня на каждом шагу подстерегают опасности. Их у меня неизмеримо меньше, чем у любого другого офицера.
Он встал, а Надежда сидела и думала: для чего она приехала к нему — мужу, которого она все же любила, который ведет себя если и не совсем по-чужому, то, во всяком случае, не как супруг, а просто — как знакомый. Да любит ли он ее и любил ли когда-нибудь по-настоящему? И у нее вновь шевельнулось неприятное воспоминание о Марии, и она подумала: «С Марией он так бы не разговаривал и не вел себя».
Но вслух она с обидой спросила:
— Александр, я — твоя супруга или просто — твоя знакомая? Почему ты так холоден ко мне и так безразличен? Или ты не рад, что я с тобой, хоть полчасика, но с тобой?
Александр недовольно поморщился. Ну, что ты ей скажешь? Опять выдумывает всякие благоглупости, а ты принужден объясняться. И с легкой досадой ответил:
— Ты вновь за свое. Разреши проводить тебя. Через несколько часов я отбываю в первую армию.
— Хорошо, пусть будет по-твоему: мы расстанемся. И я ничего более говорить тебе о своем участии в твоей службе и помощи тебе не буду. Я знаю, что ты всегда любил Марию, с первого бала в Смольном, а не меня. Что ж? Можешь любить ее. Но в таком случае…
— Надя, ты думаешь о том, что говоришь? При чем здесь Мария? — с досадой спросил Александр, но Надежда уже не могла остановиться и продолжала:
— Но в таком случае не пора ли нам…
— Замолчи! — резко повысил Александр голос. — Это же сущее безобразие — устраивать бабьи сцены! Тебе мало новочеркасской размолвки, что ты решила усугубить ее здесь, на фронте? Я не давал тебе, никогда не давал для этого повода и не желаю слушать подобное.
Надежда на секунду растерялась и умолкла, но в груди ее все уже кипело от обиды, от негодования, что он так встретил ее, так разговаривал с ней на вокзале, так кричит на нее сейчас, и у нее сорвались с языка слова, полные ненависти:
— Ты — солдафон. Я не желаю ни разговаривать с тобой, ни видеть тебя. Я устала от такой семейной жизни и не намерена терпеть ее впредь…
И властно позвала извозчика:
— Извозчик!
Извозчик будто ждал ее оклика, подкатил тотчас же, и она села в фаэтон и уехала. Не попрощавшись.
Александр проводил ее белую косынку тяжким взглядом и опустил голову. Вот и вновь они расстались, как чужие. И теперь уже надолго. Что же это происходит с их семейной жизнью? Да, собственно, есть ли она у них, эта семейная жизнь? Такая, как у других? Или они делают вид, что она есть?
Но он понимал: сейчас было не до анализов семейных взаимоотношений; сейчас надо было думать о вещах более важных и серьезных: о том, что и как ему, офицеру связи, надлежит делать и говорить генералу Ренненкампфу. И, подтянувшись, пошел в штаб. Но потом оглянулся и никого не увидел, а лишь услышал отдаленный цокот подков лошадей, но вскоре и они стихли и как бы растворились в ночи.
Еще на главной улице шли солдаты и гулко печатали землю тяжкими шагами: топ-топ, топ-топ…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Об аресте Ленина в Поронине знали все русские социал-демократы, жившие в Швейцарии, из местных и парижских газет и от приваливших в Женеву со всех концов Европы русских политических эмигрантов, и волновались все, особенно близкие к Ленину партийцы-большевики. За что его арестовали австрийцы, какие обвинения ему предъявлены, — никто не знал. Как никто не знал и о том, что министерство внутренних дел России уже послало предписание командующему Юго-Западным фронтом генералу Иванову: по занятии Кракова русскими войсками арестовать содержащегося в тюрьме, в Кракове, Владимира Ленина и препроводить в Петербург.
Вскоре из Вены передали: Ленин обвиняется в шпионаже в пользу России. Потом передали еще: за Ленина будет ходатайствовать Виктор Адлер, престарелый лидер Второго Интернационала и депутат австрийского парламента, и еще один депутат парламента от Львова, доктор Диаманд. И, наконец, стало известно, что за Ленина вступилось много известных польских общественных деятелей, в том числе писатели.