— Очень рад, штабс-капитан. Вы уж извините нас, через час отбываем в столицу, — говорил начальник поезда и сказал Надежде; — Поторопитесь, Надежда Сергеевна, я один не управлюсь с погрузкой раненых. Прошу извинить, штабс-капитан, служба, сами понимаете, честь имею, — козырнул начальник поезда и заторопился к вагонам, где по-прежнему стоял гам и крики возмущения, а кто-то уже грозно размахивал костылями.
— А ты уже повышение получил? И Георгия? А я и не обратила внимания, извини, — произнесла Надежда смущенно и потрогала Георгиевский крест и погоны на Александре.
Раненых было довольно много, и были такие, которые лежали на носилках, прямо на перроне, и тихо стонали, а сестры, наклонясь возле них, что-то говорили им, перевязывали, поили водой.
И Александр грустно произнес:
— Много раненых. Не легко дается победа. Впрочем, на Юго-Западном, при Краснике, барон Зальц потерпел поражение, так что и его воины здесь есть.
— Отовсюду… С вашего и с фронта Ренненкампфа, с Юго-Западного, — ответила Надежда и стала прощаться. — Саша, родной, я более не могу, не имею права. Давай простимся, милый. Если случай представится, приезжай в Питер, я познакомлю тебя с Анной Александровной, а быть может, и еще кое с кем.
И тогда Александр сказал:
— Надежда, если ты хоть в какой-то мере дорожишь нашим супружеством, если ты все еще моя жена, прошу тебя: немедленно, под любым предлогом оставь вырубовский лазарет. Я попрошу генерала Самсонова и даже главнокомандующего фронтом, генерала Жилинского, определить тебя в любой наш фронтовой госпиталь, в какой ты пожелаешь поступить…
Но Надежда так улыбчиво посмотрела на него, даже снисходительно посмотрела, что сомнений не оставалось: его слов она не понимает, не принимает и делает вид, что не слышала их. Она так и сказала:
— Ты прости меня, Саша, но у меня голова забита мыслью о раненых, и я плохо слышала, о чем ты сказал. Ты, кажется, не в духе, оттого и наговорил такого, что я ничего не поняла.
А у самой лицо пылало малиновой краской, и дрожали губы, и на глазах вновь появились слезы, на этот раз слезы обиды.
Александр жестко повторил:
— Я сказал все еще в Новочеркасске. Я не потерплю такого позора. Лазаретов много, можно в любой поступить, а хирургу — тем болеё, хоть ты и женщина.
— Да как у тебя язык поворачивается говорить такие слова, Александр? — вдруг воскликнула Надежда. — Анна Александровна… Ты знаешь, кто она для царской семьи? А старца ты видел? Ты его слышал? Ты его…
Она умолкла, посмотрела на него зло, высокомерно и заключила:
— Я не покину лазарет Анны Александровны.
Александр круто повернулся и затерялся в толпе.
Надежда постояла секунду, подумала: «Уйдет. Ушел». И вдруг бросилась в толпу, ища его беспокойным, горячечным взглядом, но ее остановил все тот же хриплый голос начальника поезда:
— Я здесь, я здесь, Надежда Сергеевна, голубушка. Выручайте, я с ног уже сбился…
Она остановилась, взгляд ее потух и уставился в выложенный мелкими камешками перрон — в полном смятении и растерянности, словно перед ней неожиданно разверзлась пропасть, и она боялась сделать лишний шаг.
И лишь сейчас удивленно заметила, что моросил дождь.
А Александр шел в штаб, смотрел в даль слабо освещенной главной улицы Белостока и не видел, как ему козыряли встречные, а видел Надежду, ее растерянные глаза, и думал: нехорошо он поступил, нагрубил, вместо того чтобы побыть наедине лишнюю минуту и поговорить по-семейному. Солдаты вон — и те обрадовались их встрече и оставили их наедине друг с другом, а он вот вздумал отдавать ей приказы, где ей служить, с кем дружить…
В штабе еще горел свет, в том числе и в кабинете Жилинского, и Александр заторопился и в приемную едва не вбежал.
Адъютант оторвал взгляд от бумаги, над которой корпел, и тихо предупредил:
— Главнокомандующий не принимает. И приказал вам… отправляться… Да где же телеграмма? — искал он телеграмму Марии.
— Мне по срочному, по экстренному делу, — сказал Александр и направился в кабинет, но не дошел до двери: она открылась и навстречу вышел Жилинский.
— Штабс-капитан? Чем вы так взволнованы? — спросил он как всегда бесстрастным голосом. — Я приказал вам ответить баронессе Марии на ее телеграмму и затем отправиться на гауптвахту.
— Разрешите доложить, ваше превосходительство, в кабинете.
Весьма конфиденциально и срочно. А о вашем приказании я не имел чести знать.
— Гм. Я собирался отдыхать, но коль у вас экстренное… Прошу, — пригласил он и вернулся в кабинет.
Александр последовал за ним, плотно закрыл, за собой дверь и с ходу сказал:
— Ваше превосходительство, секретарь генерала Орановского — крайне подозрительный субъект, и теперь мне понятно, почему телеграмма генерала Самсонова пропала в штабе на три часа. Смею предположить, что он переписывал ее и свез в костел, где ее мог принять у него вражеский лазутчик.
— Погодите, погодите, штабс-капитан, вы так огорошили меня, что придется присесть, — сказал Жилинский и, сев за стол, продолжал: — Какую телеграмму вы имеете в виду? Почему Крылов должен был получить ее? Куда свез и когда? Ничего не могу понять. Повторите, пожалуйста, все по порядку.
Александр рассказал все, что хотел рассказать. Но странно: главнокомандующий не придал его словам особенного значения, а, наоборот, даже недовольно заметил:
— Все это — ломаного гроша не стоит. Одни ваши предположения, а из них каши не сваришь. Я, разумеется, прикажу нашим контрразведчикам проверить ваше сообщение, но… Генерал Орановский придет в бешенство: он привез Крылова из Варшавы, где они вместе служили, и знает его преотлично.
Александр сказал уверенно:
— Ваше превосходительство, я прошу вас именно генералу Орановскому ничего и не говорить. Пока не говорить.
— Кто еще знает об этом?
— Штаб-ротмистр Кулябко.
— Если подозрения подтвердятся, Крылов будет расстрелян. Если нет — вам угрожает суд чести. Согласитесь, что для георгиевского кавалера — скандал неслыханный.
— Я все взвесил, ваше превосходительство.
Жилинский посмотрел на него красными глазами, протер их уголки белым платочком и сказал:
— Хорошо. Завтра вы должны полететь к Ренненкампфу при моем на его имя пакете. Вернетесь — тогда и поговорим.
Александр вышел во двор и облегченно вздохнул. Вот так-то лучше; главнокомандующий скорее разберется, нежели Кулябко.
Во дворе одиноко стояла Надежда и явно нервничала, так как все время доставала из-за пояса свои маленькие часики, смотрела на них и вряд ли что видела и ходила взад-вперед под неярким керосиновым фонарем.
Александр постоял немного в тени, на крыльце, не зная, идти ли к ней или нет, и наконец сошел с крылечка, а подойдя к Надежде, сказал слабым, как бы болезненным голосом:
— Пойдем отсюда… За ворота…
Надежда настороженно спросила:
— Что с тобой? Ты чем-то взволнован? Что-нибудь случилось?
— Потом, потом.
За воротами стоял извозчик, который привез Надежду, и Александр лишь теперь сообразил: она приехала к нему на минуты, ибо не отпустила этого верзилу с бородой Соловья-разбойника, и сказал:
— Ты извини меня, пожалуйста, за мое поведение на вокзале. Я не знаю, что со мной творится. Вчера главнокомандующий угрожал мне расстрелом, сейчас грозился судом чести, а что будет завтра — неизвестно. Впрочем, завтра я улечу к Ренненкампфу.
Он говорил возбужденно, нервно, и Надежда испуганно спросила:
— Да скажи же, бога ради, что случилось? Быть может, я смогу помочь тебе? Послезавтра я буду в Царском Селе и могу…
— Ничего не надо делать, ничего. Я сам все сделаю… — остановил ее Александр и спросил: — Тебе, конечно, разрешили отлучиться на несколько минут?
— Генерал Евдокимов, начальник санитарно-эвакуационной части, распорядился. И поезд будет еще часа два стоять в Белостоке, а затем мы уйдем в Варшаву… Бога ради, Александр, скажи, что с тобой творится? На вокзале ты набросился на меня, а здесь начальство, видимо, набросилось на тебя. Я боюсь за тебя, — торопливо говорила Надежда, словно боялась, что он прервет ее, и глаза ее заблестели от набегавших слез.