Федор Самойлов нервничал особенно: он и приехал в Швейцарию подлечиться по настоянию Ленина и при его помощи, с его рекомендательными письмами, а до этого две недели прожил в Кракове, видел его ежедневно, наблюдал его работу, помогал словом и делом, посылая его корреспонденции в Россию, в «Правду», своим думским товарищам Петровскому, Бадаеву, Муранову и получая от них газеты, думские материалы, бюллетени заседаний — протоколы. Все это Ленин прочитывал мгновенно и был в курсе всех событий в Думе, в делах большевистской фракции-шестерки, посылал, в свою очередь, Петровскому, Бадаеву или Муранову конспекты их будущих выступлений по тем или иным вопросам занятий Думы, наставления, как вести себя в тех или иных случаях, делать запросы, протестовать по поводу выступлений царских министров, думских правых — пуришкевичей, или кадетов — Милюковых, или крайних монархистов князей, и вновь повторял свои наказы, и советы, и требования делать то-то и то, так-то и так.

И всякий раз сам относил корреспонденции на вокзал к вечернему поезду Краков — Варшава.

Федор Самойлов чувствовал руку Ленина во всей деятельности думской фракции, будучи в России. Теперь здесь, в Кракове, он увидел это собственными глазами и принялся было со всем усердием помогать Ленину, да по его же настоянию уехал в Швейцарию подлечиться. Но теперь еще более он и сам чувствовал присутствие Ленина рядом с собой, слышал его советы, как устроиться с лечением, куда поехать, где подешевле нанять квартиру, к каким врачам обращаться, как экономнее расходовать деньги, откуда лучше отправлять письма в Россию.

И вдруг швейцарские газеты сообщили: Ленин арестован и находится в тюрьме. Австрийскими властями арестован в Галрции. По обвинению в шпионаже в пользу России, русского самодержавия, царизма, с которым он борется всю свою сознательную жизнь. И руководит борьбой против царизма всего рабочего класса, всей России. Можно ли придумать несуразицу более чудовищную?!

Вскоре стало известно из Вены: Виктор Адлер, один из лидеров Интернационала и депутат австрийского парламента, взялся хлопотать за Ленина. Удастся ли ему убедить высшие австрийские власти во всей нелепости происшедшего? А если не удастся?

У Самойлова при одной мысли об этом холодело все в груди. И он совсем забросил лечение, покинул дачное место под Берном и ночи проводил вместе со Шкловским, сидя в темной комнатке, так как свет хозяйка ночью не разрешала включать, и вместе думая-гадая, чем все может кончиться. Но ничего хорошего впереди не видели. Война… Обвинение в шпионаже… Страшно даже подумать, что может быть… вспомнили: не Малиновский ли тут замешан? О нем упорно ходили слухи как о провокаторе, хотя уличить его в этом никому не удалось, даже специальной комиссии во главе с таким мастером выводить провокаторов на чистую воду, как Бурцев. Однако факт остается фактом: Малиновский самовольно вышел из состава думской фракции, которую возглавлял, и из Думы и исчез. Все это произошло после отъезда Самойлова в Швейцарию на лечение, но Ленин писал ему из Поронина, что Малиновский потом околачивался там, в Поронине и Закопане, ни с кем в связь не входил, вел незавидный образ жизни, пьянствовал и вдруг исчез вовсе.

Самойлов знал его по Думе как председателя большевистской фракции и удивлялся: ну, ушел из Думы, вышел из фракции, уехал за границу. Но почему же здесь не входит ни в какие связи со своими же партийцами-большевиками? Значит, темная душа? И поэтому он убрался подальше от России? И теперь «парижане» говорят, прибывшие только что в Швейцарию: видели Малиновского пьяного, ни с кем не общается, плачет, жалуется, что ему никто не верит…

Надежда Константиновна писала Самойлову в Берн: Ленин, узнав, что Малиновский околачивается и пьянствует в Поронине и Закопане, и скулит, что ему никто не верит, и даже плачет по пьяному делу, сказал однажды:

— А если все это — правда и Малиновский действительно провокатор? Чего ради он ревет белугой, жалуется, что ему не верят, коль за ним нет вины? Подозрительно все это, но…

Малиновский был крупнейшим провокатором, завербованным еще до его избрания в Думу по Москве, был избран по рабочей курии, но шеф жандармов Джунковский порекомендовал председателю Государственной думы Родзянко убрать его из Думы во избежание крупнейшего скандала, если эсдеки узнают о его подлинном лице. А когда Родзянко огласил заявление Малиновского о сложении с себя полномочий депутата и провел решение об удовлетворении его просьбы, Малиновский получил от генерала Джунковского жалованье провокатора вперед за шесть месяцев в сумме шести тысяч рублей, заграничный паспорт и уехал из Петербурга немедленно.

Самойлов знал из писем Петровского: тут что-то не так, не мог Малиновский ни с того ни с сего сложить с себя полномочия депутата, ибо был председателем большевистской шестерки, членом ЦК. Когда Петровский был у него на квартире и пытался выяснить, что же такое особенное случилось, Малиновский ничего определенного не сказал, запил и отказался вообще говорить об этом и даже встречаться, и не явился на заседание фракции, чтобы дать объяснение.

Самойлов пытался выяснить: быть может, кто-либо из приехавших из Парижа что-нибудь слышал о Малиновском? В частности, не посещал ли он русское посольство, не говорил ли о себе что-нибудь особенное, не объяснял ли свой уход из Думы какими-либо чрезвычайными обстоятельствами семейного или другого порядка, но, увы, никто ничего сообщить ему не мог.

И когда Самойлов уже решил было поехать в Париж и попытаться лично разыскать Малиновского или повидаться с кем-либо, кто встречался с ним, — пришла телеграмма из Поронина с просьбой выслать, сколько возможно, денег взаймы. Телеграмма была подписана Лениным.

Самойлов тотчас же перевел телеграфом пятьсот франков, благо только что получил свое думское жалованье, и сообщил бернской, лозаннской, женевской колониям социал-демократов долгожданную радостную весть: Ленин — на свободе!

— Честное елово, у меня будто сил прибавилось и хвороба совсем отступила. Это такое событие, такое событие в жизни партии и каждого из нас! Владимир Ильич вырвался на свободу! Почти из петли… — говорил он Шкловским, приехав из пригорода Лайзингена, где лечился, на их скромную квартирку в Берне.

А через неделю Ленин был уже со всей семьей в Берне и у Шкловских вечером за чаем рассказал, как было дело. И удивительно: в его словах не чувствовалось и намека на крайнюю серьезность всего происшедшего с ним, будто это было и не с ним, и он даже шутил, рассказывая, как каждый день какой-то сидевший в тюрьме цыган переговаривался, вернее, перекрикивался со своей женой и наказывал ей беречь ребенка.

— Представляете? Через стену, со двора тюрьмы кричал. И жена тоже что-то кричала ему в ответ. И смех и грех, честное слово: мы все слушали их своеобразные переговоры, как концерт, ибо голос у цыгана был что у Шаляпина. — И, помолчав немного, заключил с присущим ему оптимизмом: — В общем, друзья мои, ничего особенного, обычный жандармский кунштюк. А вот цыгана жаль: ему даже не разрешали свидания с родными. Мерзость…

И сразу, в упор:

— Ну, что тут говорят о войне наши меньшевики? Большевики, надо полагать, против войны? А Плеханов вновь изменил марксизму и выступил с напутственной речью перед русскими эмигрантами, записавшимися волонтерами в французскую армию? Мне Адлер говорил… Впрочем, этого и следовало ожидать. Военное прошлое, но всей вероятности, сказалось и взяло верх над элементарным здравым смыслом всякого марксиста.

Он умолк, погонял чай в стакане ложечкой, о чем-то думая и как бы рассматривая чаинки, что вертелись в стакане, как на карусели, и все поняли: не хотелось ему, чтобы Плеханов вновь оказался но другую сторону баррикад, в одном ряду с Милюковыми и Родзянко и всей правительственной камарильей. Обидно было даже подумать, что «патриарха русской социал-демократии», каким считался Плеханов, будут теперь на все лады Нахваливать все самые махровые реакционеры, но делать уже нечего было: Плеханов остался верен себе и лишь подтвердил все то, что о нем говорилось и писалось большевиками, Лениным…