— Андрей, отдохни немного, а уж потом и закончишь. Да, собственно, тебе надо сказать лишь одно слово: жив ли генерал Самсонов?

Андрей Листов открыл голубые глаза, посмотрел на него убийственно печально и тихо ответил:

— Генерала Самсонова… Александра Васильевича более с нами нет. Они бросили его. Шли ночью, ему стало плохо, он присел отдохнуть, а они не заметили и ушли. Потом вернулись искать, но не нашли и опять ушли. И он покончил с собой — вестовой нашел его, но было поздно… Я хотел вывезти его, но немецкие уланы… Нескольких человек мы с Максимом, который искал Самсонова по приказанию штаба фронта, сшибли, но немцев было слишком много, и они осмелели. Мы разогнали их, потом захватили пять орудий, но напоролись на немецкие пулеметы…

Он вновь закрыл глаза, помолчал немного и заключил тихо:

— Предали. Трусы и бездарности. Все. И даже Мартос, герой японской кампании, бросил корпус и пытался пробиться на свою территорию, но потерял две лошади и попал в плен. А Клюев сел под сосной, достал белый платочек и стал махать им немцам. А казаку приказал прикрепить к пике сорочку и показать немцам. Офицерам же сказал: «Кто не хочет сдаваться в плен — пусть спасается, как может». Вот так они воюют, их превосходительства… И обе ставки: фронта и верховного. А у Клюева ведь было одиннадцать тысяч свежих войск, можно было легко пробиться, ибо у немцев — лишь пулеметные заслоны на просеках. Наши солдаты и некоторые офицеры бились головами о сосны от отчаяния и негодования, что их предали. Некоторые стрелялись тут же.

Крымов, ни слова не говоря, подошел к нему вплотную, сорвал с груди его Георгиевский солдатский крест и грозно сказал:

— За наветы на старших и командование и за противоуставные разговоры.

Орлов резко прервал его:

— Полковник Крымов, вы оскорбляете дорогую нам память генерала Самсонова, ибо это он наградил поручика Листова.

— Капитан Орлов, я могу… — хотел было что-то сказать Крымов и не закончил фразы: Тадеуш Щелковский выхватил шашку и взволнованным голосом сказал генералу Душкевичу:

— Извините, ваше превосходительство, но у нас, поляков, друга защищают кровью, — и тоном приказа — Крымову: — Защищайтесь, полковник…

— Не надо, Тадеуш. Это же жандарм и доносчик, подлец и карьерист к тому же, — слабеющим голосом сказал Андрей Листов, но Тадеуш Щелковский настаивал:

— Защищайтесь, полковник Крымов, или я снесу вашу жандармскую голову немедленно!

— Перестаньте, господа, — приказал Душкевич.

Крымов молчал. И тогда Душкевич взял у него Георгиевский крест, прикрепил его на груди Андрея Листова и торжественно сказал:

— Я благодарю вас, поручик Листов, и вашего друга, поручика Свешникова, за доблестное исполнение своего воинского долга и представляю вас к награждению…

Он не успел закончить фразу, как прискакал нарочный казак из Млавы, из штаба корпуса Кондратовича, и вручил телеграфный приказ главнокомандующего фронтом генерала Жилинского: прекратить сражение и отвести корпус и все приданные ему части к Млаве, независимо от достигнутых результатов.

Операция по оказанию помощи второй армии, окруженные корпуса которой находились в одном хорошем переходе, была закончена. Вернее — она и не начиналась. Обеими ставками…

…А на рассвете, когда колонны солдат, артиллерия, санитарные двуколки и обозы находились на марше к Млаве, — в небе, среди туч, показалась темная громада — дирижабль, и не успели солдаты и командиры заметить его, как с него начали поливать свинцом всех и вся.

Колонны войск шарахнулись в стороны и расстроились, а некоторые бросились бежать куда глаза глядят, артиллеристы последовали за ними, а обозные брички понеслись на всех парах кто куда, мешая артиллеристам и солдатам, и лишь санитарные двуколки замерли на месте, зажатые со всех сторон, и возле них суетились сестры милосердия и санитары, на руках перенося раненых в безопасное место.

Александр Орлов во весь голос кричал:

— Пулеметами!.. Пулеметами, Андрей, Тадеуш! — но ни Андрея Листова, ни Тадеуша Щелковского уже на месте не было, а Крымова и след простыл, и лишь генерал Душкевич метался на коне среди солдат и повозок, что-то кричал, подняв руки, приказывал, видимо, и кое-как рассредоточил скопище людей и повозок.

А с дирижабля все поливали свинцом из пулеметов…

И вдруг раздался неистовый рокот двух или трех пулеметов откуда-то из толпы и винтовочные залпы со всех сторон, и тотчас под дирижаблем, в хвосте его, где была гондола и двигатель, вспыхнул огонь, а следом раздался взрыв.

— Ура! Так его, падлу клятую!

— Молодцы пулеметчики!

— Так это же поручик Листов! — кричали со всех сторон, так как стрельба с дирижабля прекратилась.

Александр увидел генерала Душкевича и сказал:

— Это — поручик Листов, ваше превосходительство. Второй уже…

— Видел. Но поздно, капитан: они расстреляли раненых, негодяи…

И в эту минуту раздался голос, полный мольбы и отчаяния:

— Мария!.. О боже…

Голос принадлежал Барбаре, и Александр растерянно посмотрел вокруг, ища ее и не находя. Он был уверен, что Мария, как и Барбара, ушли вперед другой дорогой вместе с доктором — начальником госпиталя, и не хотел верить, что крик отчаяния относится к Барбаре.

И тут Барбара — как с неба упала и сквозь слезы безутешно произнесла:

— Александр, Александр, нашей Марии… А она так любила вас…

Александр бросился к санитарным двуколкам, вернее, запрыгал на здоровой ноге и на костыле и тут увидел: Мария сидела рядом с санитаром-возницей и словно бы дремала, а санитар поддерживал ее левой рукой, чтобы она не повалилась, и правой вытирал кровь, выступавшую у нее из уголка рта.

Александр бросил костыль, схватил ее на руки и смотрел, всматривался в ее как бы спящее лицо, белое и нежное в своей девственной чистоте, обрамленное косынкой с красным крестиком, и ничего не видел более в целом свете, и со стоном, с отчаянием и болью говорил:

— Машенька… Родная моя… Жизнь моя… Как же так? Этого не может быть… не имеет права быть… Это же бесчеловечно, боже…

И целовал ее, и прижимал к груди, и плакал.

Пришел Тадеуш Щелковский, взял Марию на руки, а Барбара, всхлипывавшая все время, подала Александру костыль и проводила до автомобиля и тут лишь сказала:

— Мария, Мария, ты ведь так хотела жить и жить, подружка моя милая.

На подножке автомобиля уже сидел Андрей Листов и курил затяжками частыми, короткими, и вздыхал тяжело:

— Не могу поверить… Невероятно же! Ах, как же я не дал очереди раньше…

А рядом с автомобилем, на золотистом коне, лежал Максим Свешников, и было похоже, что он как бы склонился на своем дончаке и целовал его шелковистую гриву за доблесть и бесстрашие, что принесли его к своим, друзьям-товарищам.

— Сними его с коня и положи на мотор. Похорони на отчей земле. Как героя, — сказал Александр Андрею Листову.

Вернулся Тадеуш Щелковский, торопливо закурил у Андрея Листова и дрогнувшим голосом сообщил:

— На операционном столе она. Быть может…

Так они, пропуская войска, и встретили утро — яркое, зоревое, а потом встретили солнце — огромное, огненно-красное, как кровь, залившее багряными сполохами полнеба.

Мучительно тяжкое и горькое, как полынь, утро…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

…И опять над Новочеркасском стоял звон колоколов. Нет, не тихий и печальный, похоронный звон августа, от которого муторно было на душе. Сейчас Новочеркасск содрогался от набатного грома главного соборного колокола, наполнявшего гулом все окрест на многие версты так, что всполошилось все медное войско хуторских, и станичных, и городских церквей, и они тоже старались, гремели и куражились с раннего утра, и земля уже стонала стоном от их суматошного медного благовеста, а грачи уже и не знали, куда деться и где можно было присесть и согреться от непогоды, и кружились под самым солнцем в истошном гаме, как перед метелью, а уж о людях и говорить было нечего: вблизи собора они кричали друг другу, как тугоухие, размахивали руками, дополняя слова, и можно было подумать, что это — кулачные заправилы, подгоняющие подростков начинать задираться.