Сухомлинов не знал, что и ответить. Царь еще не получил официального донесения великого князя, а уже решил создать правительственную комиссию для расследования причин катастрофы второй армии. Узнай об этом великий князь — наверняка подумает, что это — козни военного министра. И хотел сказать, что генерал Пантелеев не очень-то объективно может изложить события, да царь продолжал:

— Вам не нравится фамилия генерала Пантелеева?

— Я полагаю, ваше величество, что генерал Пантелеев может изложить суть дела чисто формально и не рискнет назвать некоторые вещи своими именами.

— Что вы имеете в виду?

— Генерала Ренненкампфа и командование. Высшее. Оно более всего повинно в катастрофе второй армии, — наконец сказал Сухомлинов главное, что намеревался сказать. И затаил дыхание: что-то будет?

Но ничего не было. Царь сделал вид, что не придал значения его словам, а по-прежнему стоял у стола, перелистывал книжечку как бы в задумчивости и синим карандашом неторопливо перечеркивал какие-то фамилии.

Сухомлинов весь глазами был возле книжечки и определял: «Артамонова вычеркнул. А это — Благовещенского… А это — Жилинского…»

Царь, не прерывая того, что делал, спросил:

— В Петербурге ходят слухи о том, что Франция может заключить сепаратный мир. Сазонов сказал мне в телефон, что у него и у вас был Палеолог. Не говорил ли он вам что-нибудь в этом смысле?

— Наоборот, ваше величество, Палеолог очень беспокоился, чтобы Россия не заключила сепаратного мира с Германией, но я надлежаще успокоил его, напомнив слова вашего величества о том, что Россия будет воевать до последнего солдата. Но у Палеолога есть какие-то сведения относительно замыслов противника. Если вы позволите, я назову настораживающий факт…

— Говорите.

И Сухомлинов рассказал о том, что говорил ему Палеолог о Васильчиковой, от себя добавив:

— Я полагаю, ваше величество, что тут затевается нечто коварное: наша разведка тоже сообщает, что Марию Васильчикову намереваются отправить из Вены в Петербург с какой-то тайной миссией относительно продолжения войны, — сказал Сухомлинов, сильно преувеличив сообщение своей разведки.

Царь как бы и не слушал его особенно, а продолжал медленно перелистывать книжечку с фамилиями генералов и неторопливо перечеркивал их. И неожиданно заметил как бы между делом:

— А вы напрасно тогда, Владимир Александрович, в июле, не согласились со мной, когда я решал вопрос о верховном командовании, и пошли против меня. Сейчас все могло быть иначе. Вы согласны теперь, что я был прав?

Сухомлинов отметил: «Согласен с чем? С тем, что верховным не стали вы, ваше величество? Или я, военный министр?» — и ответил уверенно:

— Вполне согласен, ваше величество. Гинденбургу сейчас было бы не до атаки Самсонова. И Ренненкампф воевал бы, как положено, а не держал бы армию в бездействии полторы недели.

Царь промолчал. Слова Сухомлинова можно было принять на свой счет, но можно было и отнести их к самому Сухомлинову, если бы он был на месте великого князя. Но одного Сухомлинов добился определенно: царь решил бесповоротно удалить великого князя с поста верховного главнокомандующего и дело теперь было лишь за временем. Это время наступит через год, когда он скажет графу и барону Фредериксу, но пути в ставку великого князя:

— Граф, мы сейчас будем в ставке, я приглашу великого князя к обеду, а вы пригласите его свиту, как обыкновенно, а завтра утром мы проводим Николая Николаевича на Кавказ.

И проводит. Отстранив от главнокомандования и сам став верховным.

Как и хотел в начале войны. И как хотела царица.

А сейчас он искоса посмотрел на антресоли — нет ли там царицы? И произнес совершенно равнодушно:

— Марию Васильчикову я заточу в монастырь, — и без всякой связи с предыдущим сказал: — Болгарский король Фердинанд держит сомнительный нейтралитет, чтобы побольше выторговать уступок у воюющих сторон. Он мог бы весьма помочь союзникам угрозой Константинополю и Дарданеллам и тем помешать выступлению Турции против России. Подлый… Родился от Орлеанской принцессы, а смотрит в рот Вильгельму.

— Фердинанд смотрит не только в рот Вильгельму, ваше величество, но и в его кошелек и получает сто пятьдесят миллионов франков займа.

— Придет время — история спросит с него за это предательство дела славян, — жестко произнес царь и, сев за стол, начал перекладывать с места на место карандаши, переставлять небольшие семейные фотокарточки, что явно говорило о том, что прием окончен.

Сухомлинов и хотел было уже просить позволения удалиться, однако царь нетерпеливо поворочался на зеленом венском стуле и спросил:

— Вы не виделись с Родзянко, Владимир Александрович? Он только что возвратился с фронта и рассказывает всякие небылицы о порядках на позициях. Я намерен навестить фронт в ближайшие дни и сам все посмотреть, вы не согласились бы меня сопровождать?

Сухомлинову слышать такие слова — все равно что заново народиться на свет божий, тем более что великий князь будет удивлен и подумает, не пора ли от неприязни друг к другу перейти если не к дружбе, то хотя бы к взаимотерпению.

И благодарно произнес:

— Я преисполнен чувства беспредельной благодарности вашему величеству за столь благосклонное ко мне отношение и почту за счастье сопровождать своего государя. А касаемо Родзянко, осмелюсь заметить, ваше величество, что его вмешательство в военные дела, находящиеся вне сферы полномочий Государственной думы, к тому же распущенной монархом за ненадобностью в данный момент, наносят непоправимый вред престолу и отечеству. И они, родзянки и гучковы, еще не сказали своего последнего черного слова. Они мнят себя над правительством и отечеством стоящими, а что будет, если война затянется и принесет нам новые беды и несчастья? Родзянки и гучковы потребуют отставки правительства и замены его Думой, если не более того, ваше величество, поверьте мне, — сказал он, зная, что тут уж царь ничего ему не сделает плохого, ибо царица твердит ему о том же каждый день.

Царь ничего более не сказал о Родзянко, которого не терпел. Сказал неожиданно о Балканах:

— Владимир Александрович, передайте Сазонову, чтобы он был осторожен с королем Фердинандом при попытках привлечь его на сторону России. Никаких уступок Фердинанду за счет Сербии я не допущу без согласия Сербии. И нажиму союзников в этом отношении Россия не поддастся. Равно как не поддастся и их нажиму — передать Буковину и Бессарабию королю румынскому Каролу. На войска Карола я вообще полагаться не могу. И от привлечения Карола на нашу сторону особенной пользы не вижу.

Сухомлинов был удивлен: на докладах у царя не положено было обсуждать дела других министров, и царь обычно этого не делал и не поручал тому или иному министру передавать его повеления другим министрам, не присутствующим при докладе, но делать было нечего, и сухо произнес:

— Слушаюсь, ваше величество. Передам непре…

— Посоветуйте от себя как бы, — прервал его царь, — а сам я скажу ему после.

Сухомлинов принял эти слова как недовольство деятельностью Сазонова. И тут краешком глаза заметил: на антресолях в уголке сидела царица и, как обычно при докладах министров, делала вид, что вяжет что-то.

На следующий день Санкт-Петербург стал Петроградом. Через двести десять лет после своего основания Петром Первым. Но газеты как бы и не заметили этого события. Да и было ли это событием — никто не мог бы сказать. Газеты ждали оглашения событий в Восточной Пруссии. Но генеральный штаб еще через день сообщил всего только:

«Вследствие накопившихся подкреплений, стянутых со всего фронта благодаря широко разветвленной сети железных дорог, превосходящие силы германцев обрушились на наши силы около двух корпусов, подвергнувшихся самому сильному обстрелу тяжелой артиллерией, от которых мы понесли большие потери…

Генерал Самсонов, Мартос, Пестич и некоторые чины штаба погибли».

И Петроград был повергнут в смятение. Ибо потери назывались самые невероятные: семьдесят тысяч… Сто тысяч… Сто десять тысяч солдат и пятьсот орудий.