Офицеры смутились и отпустили извозчика, на котором ехали.

Михаил шел позади отца и Верочки, слушал грустные колокольные мелодии и искоса посматривал на шедших в собор горожан и приезжих казаков — согбенных, с поникшими головами, с черными повязками на руках, — и думал: война только началась, а станичники уже приуныли, получив первые известия о гибели близких. И как ветром сдуло бравое и воинственное, что было написано на их лицах в первые дни войны: «Шапками закидаем! На капусту посекем германца-супостата!»

Не закидали. Не посекли. Наоборот, сами уже недосчитались тысяч и тысяч жизней родных, сложивших головы в Восточной Пруссии и Галиции. А что будет через год? Война только началась, а станицы Дона уже посылают на фронт казаков из третьей очереди, необученных и необстрелянных. Что будет с ними, попади под ураганный огонь тяжелых пушек противника?

«…Но нельзя ждать, пока все действительно будут перебиты и перекалечены. Надо действовать. Незамедлительно. Сегодня… Говорить, разъяснять людям всю пагубность этой человеческой бойни и поднимать их на борьбу против нее везде и всюду…» — думал Михаил Орлов, как вдруг его окликнули уставшие старческие голоса:

— Молодой человек…

— Извиняйте, заради бога, старух.

Михаил поднял голову и увидел на скамье в тени, под акацией, двух старых женщин, закутанных в черные кружевные шали, и спросил:

— Вы ко мне, бабушки? Я слушаю вас.

Одна из старушек, с маленьким, сморщенным, как печеное яблоко, и таким же желтым лицом, сказала:

— Наши сынки тоже были у Самсонова-генерала и как бы не сложили и свои головушки. Помяни их, сынок, в храме божьем, а то мы как есть не дойдем до собора, ноги совсем не несут. Да нас, деревенских, благородные и не пустят в такой храм, так что купи, заради Христа, две копеечные свечечки и поставь.

— Беспременно только Николаю-чудотворцу, может, он смилостивится и возвернет их детишкам хоть бы ранетыми, но вживе.

И протянули свои изрезанные вековыми морщинами ладони с копеечными монетами в каждой.

Михаил отвел их от себя и взволнованно ответил:

— Что вы, что вы, мамаши! Неужели я не найду двух копеек?

— Ну, спасет тебя Христос, молодой человек. Ты не из скубентов будешь — по всему видать? А звали наших сынков Егорием и Митрием, за них и поставь свечечки.

— Хорошо, поставлю обязательно: Георгий и Дмитрий.

— Егорий, Егорий, сынок, и Митрий, как по-простому сказать.

У Самсонова воевал, а он вот преставился, царство ему небесное…

Михаил расстался с женщинами расстроенный: русские, православные люди, а в собор стесняются идти даже в такой горестный час, убежденные, что, коль собор стоит в городе, значит, хуторским простолюдинам молиться в нем не положено. Можно ли придумать большую нелепицу?

На бульваре его давно поджидала Верочка и негромко попеняла, когда он подошел к ней:

— Миша, папа велел поторапливаться, он, видишь, куда ушел? — кивнула она в сторону собора.

Михаил поднял глаза и сказал сердито:

— Мне положительно нечего делать в соборе, ты знаешь. Но…

— Но ты пойдешь, чтобы не навлекать на себя, на папу излишних подозрений.

— Не в этом дело. Мне надо поставить две свечки.

У Верочки округлились глаза, и она испуганно спросила:

— Как? Ты будешь молиться за упокой Саши? Значит, ты веришь…

— Ничему я не верю. Меня просили две женщины поставить копеечные свечи перед ликом Николая-чудотворца. За Дмитрия и Георгия, погибших на войне. Поставь, пожалуйста.

— Ты хороший человек, мой милый, мой опальный друг, — растроганно произнесла Верочка, и они пошли рядом — Верочка, как барышня, тоненькая и грациозная в серой длинной юбке и в белой блузке под серой накидкой, а Михаил в своей студенческой серой куртке нараспашку — и некоторое время молчали.

Наконец Михаил спросил:

— Вера, ты очень любишь Алексея? Нет, он не погиб, он — в лазарете.

— Очень, — простодушно ответила Верочка и спохватилась: — А почему ты говоришь, что он находится в лазарете? Он… убит?

— Он ранен в ногу под Красником, на Галицийском фронте. А спрашиваю потому, что вижу, как вокруг тебя увивается помещик Королев, — вон он поехал на фаэтоне к собору.

— Пустяки. Он на этом фаэтоне катал Марию, то есть, может статься, что и предложение ей сделает. Впрочем, Мария неравнодушна к Александру, я все видела весной. И в последний ее приезд.

— Мария любит Александра. Мне Николай Бугров сказал. Так что Королеву там делать нечего. И смешно сказать: степняк-коннозаводчик — и девушка из высшего света. Чушь.

Верочка задумчиво сказала:

— Был бы он жив-здоров, а остальное приложится. Но если и он… Как генерал Самсонов… — оборвала она фразу и более ни о чем не говорила.

К собору стекалась со всех сторон разноликая публика: строем шли солдаты, кадеты, юнкера, толпою спешили гимназисты, реалисты, семинаристы, стайками перебегали, как куропатки, все выше по Крещенскому курсистки, гимназистки, епархиалки, и их белоснежные передники придавали проспекту какой-то ненужный праздничный вид. Да офицеры еще вызванивали шпорами, торопясь в собор.

Лишь чиновники и напоминали о трауре, одевшись в черные шинели и строгие фуражки, да торговый люд был в темном, хотя некоторые и облачились не по погоде в чесучовые тройки и в белые соломенные шляпы со спускавшимися к пиджакам шнурками — чтобы ветер не сорвал и не унес.

На ступеньках, на паперти, снизу доверху сидели и стояли калики перехожие, слепые и зрячие, оборванцы-блаженные, древние старики и старухи, и каждый тянул руку как можно дальше, чтобы не обошли, и канючил подаяние, истово крестился, а когда получал монету, быстро прятал ее за пазуху истлевшей от времени рубахи и опять плакался:

— Подайте, Христа ради, за упокой убиенных сынов православного Дона.

Городовые потихоньку, ножнами шашек оттесняли их в сторону, негромко шикали:

— Да подайся ты маленько, не засть проход.

Орловы подошли к собору как раз в то время, когда к нему подъехал наказный атаман генерал Покотило, тяжко ступил с фаэтона на выложенную синим камнем площадь, поправил черную ленту на рукаве, потом подошел к полковнику Орлову и, подав мясистую руку, сказал грустным баском:

— Преставился наш друг и герой России, Александр Васильевич, вечная ему память. Два корпуса погибли солдатушек наших и станичников. Кто мог ожидать подобного?!

— Я потрясен. Я ничего подобного не ожидал. Как? Почему? По чьей вине? — возбужденно говорил полковник Орлов.

— Ума не приложу, мой друг Михаил Михайлович. Только что я был его помощником по командованию Туркестанским военным округом — и вот такая трагедия. Отдадим ему и его погибшим воинам последний солдатский долг, помолимся, милый полковник Орлов. Пути господни неисповедимы.

Полковник Орлов с нескрываемой тревогой обронил:

— Мой Александр был при штабе Александра Васильевича. Неужели…

— Все может быть, все может быть, милый Михаил Михайлович. Но Александр не должен, он отменный артиллерист, я видел его зачетные стрельбы и еще подумал, грешным делом, вот бы мне бог послал такого зятя! Но судьбе угодно было распорядиться по-своему.

— Спасибо, ваше превосходительство, за столь лестные слова о моем сыне, — поблагодарил Орлов и, достав платок, поднес его к глазам, тихо добавив: — Сентиментальным стал, годы…

Покотило взял его под руку и повел в собор, по узкому, для него освобожденному, людскому проходу.

Михаил и Верочка видели все это, но держались поодаль, еле протискиваясь по тотчас же сузившемуся проходу на паперти. И перед ними, вернее, перед Верочкой выросла стройная фигура и властно приказала:

— Господа, дайте пройти семье героя. А вы, калики перехожие, помолитесь за павших на поле брани наших единокровных станичников и их доблестного командира Александра Васильевича Самсонова.

И в следующую секунду на головы просителей посыпались серебряные монеты. Поднялся гвалт и шум и толкотня такая, что пройти и вовсе оказалось невозможным.