Это был помещик Королев — загоревший, отпустивший бородку, в черной суконной тройке, похожий более на приказчика универсального магазина или прасола, нежели на миллионера. Одарив просителей, он тут же ногой оттолкнул их в сторону и, обращаясь к Верочке, сказал:
— Проходите, мадам, пока можно пройти, — и уступил ей путь.
Верочка благодарно кивнула ему, поднялась по ступенькам, и Королев, сняв жесткую соломенную шляпу, направился вслед за ней.
Михаил стоял в стороне и смотрел на все грустными глазами и думал: «Верочка, Верочка, наивнейшая душа, неужели ты не видишь, что сей толстосум имеет на тебя определенные виды? Это-то при живом муже, а что будет, если с Алексеем что случится? Удивительно наглый субъект…»
Из собора тянулись заунывные песнопения, из огромнейшей, кованной медью и распахнутой во всю ширь двери серым облаком валил дым ладана, разносил вокруг приторно-сладковатый запах, и от него мутило душу и казалось, что жизнь уже кончена, и на земле наступило безмолвное оцепенение, и люди вдруг стали глухими и немыми и более объяснялись кивками головы, нежели с помощью живой человеческой речи.
Лишь нечастое позвякивание тонкоголосых колоколов да гулкий вздох главного соборного колокола, глушившего все голоса и все земные звуки, напоминали: нет, жизнь не кончилась, и люди стоят как люди, обложив соборную паперть со всех сторон, и только опустили головы и приумолкли, будто стояли перед склепом, в котором только что оставили навеки самых дорогих и близких…
И еще слышалось тихое всхлипывание женщин.
К Михаилу протиснулся дальний родственник — дед Андрея Листова, смахнул слезу полой белой старинной бекеши и произнес в полном отчаянии:
— А у Самсонова служил Андрюшка, друзьяк ваш с Сашкой. А как и его уже нет на белом свете? Эх, жизня-а наша чертячая-казачая…
— Не надо убиваться прежде времени, папаша. Не ко всем же пришла костлявая…
— Дал бы бог, сынок, дал бы бог.
И старый, сутулясь, пошел к паперти, еле переставляя древние ноги.
Михаил торопливо закурил, зло посмотрел в небо, будто оттуда вот-вот должен был хлынуть ливень, но там по-прежнему клубились синие облака и мчались куда-то за Дон, накатываясь друг на друга и темнея до черноты.
Молчаливо и грозно стоял на гранитной глыбе Ермак, и ревниво смотрел на своих земляков хмурыми глазами, и показывал знамя и медную державу, как бы напоминая, за что он отдал жизнь, и призывая всех сделать то же, но никто им не интересовался и знамя и держава не интересовали.
А под самым поднебесьем стоял золотой крест собора, но казалось, что он не стоял, а быстро плыл навстречу серым тучам и вот-вот намеревался проткнуть их насквозь и разогнать, отвратить от святого места, от всего сущего, но не мог, не отвращал — не пускали золотые же цепи и тянули, тянули его во все стороны, словно стащить от греха хотели, и ничего не могли поделать.
Михаил посмотрел на крест, вспомнил бунт Василия в гроте весной и сказал:
— Прав был Василий: довольно ему служить кресту, надо служить людям. А мы все еще не верим его пламенной душе. И не поддерживаем… И потому он шарахается от одной крайности — к другой. И может оказаться в Сибири. Не ко времени и не к месту. Поговорить бы следовало, а у меня вечно недостает времени: через три часа уезжать за границу…
И пошел с соборной площади. К Василию…
…Сейчас Михаил Орлов рассказывал Ленину о Петрограде, о событиях на юге России, на заводах и рудниках, о действиях меньшевиков, ратующих за войну до победного конца. В частности, о действиях членов Государственной думы, таких, как Туляков, разъезжающих по рабочим районам и дезорганизующих всю антивоенную деятельность низовых организаций…
Они ходили по тропинке-аллее бернского, Бремгартенского, леса, ведя велосипеды — Ленин свой, а Михаил — Надежды Константиновны, но, кажется, и не видели их, а просто придерживали, чтобы они не вздумали удрать-укатиться. Во всяком случае, Ленин и не видел, потому что опустил голову и о чем-то думал и молчал, и даже не задавал вопросов, как обычно делал, когда встречался с приехавшими из России.
А Михаил Орлов, рассказывая, опустил голову, чтобы ничего не видеть, не отвлекаться и не сбиться, и действительно ничего вокруг не замечал, и даже деревьев в два-три обхвата, мимо которых они проходили, и даже солнечных зайчиков, игравших в утренних росинках.
И его можно было понять: он впервые так близко видел Ленина, человека, о котором бывалые партийцы рассказывали легенды, которого считали вождем русского, и не только русского, рабочего движения, возвышающегося на голову выше всех социалистов Европы, и самого Плеханова, у которого в свое время учились марксизму все русские революционеры.
Михаил Орлов видел Ленина лишь однажды, на митинге в Народном доме Паниной в Петербурге, в пору революции, и уже тогда был покорен его необыкновенной притягательной силой и величием революционера, его редким обаянием и огненной страстью трибуна и политика, и именно вождя, которая захватывает тебя с первых его слов и обжигает, как огонь, непоколебимой верой и убежденностью в правоте сказанного и уж не отпускает до самого конца его речи, как магнит. Вот почему тогда Михаил Орлов светился от радости и дрожал от счастья, что видел и слышал этого человека, и если бы Ленин бросил клич: вперед! сокрушим всех угнетателей! — присутствовавшие на митинге — тысячи рабочих заводов и фабрик — кинулись бы хоть с булыжниками на пулеметы и пушки врагов и смели бы с лица земли всех и вся, кто веками гнет народ в три погибели.
Во всяком случае, Михаил Орлов так и чувствовал себя, слушая Ленина с галерки Народного дома Паниной, когда был студентом Петербургского университета. До велосипедов или даже вековых деревьев ему было? А тут еще Григорий Петровский наказывал: говорить Ленину кратко и ясно, не торопиться и не отвлекаться на мелочные факты российской действительности и запоминать решительно все, что скажет Ленин. Запоминать, ибо записывать нельзя, провалишься на границе, по возвращении домой, в Россию.
Но вот еще беда: Ленин слушал и молчал, будто думал о чем-то своем, так что Михаил Орлов уже не знал, что еще говорить и надо ли вообще говорить, ибо можно помешать ему думать. И не успел он умолкнуть, как Ленин поднял голову, поднял сразу ожившие и засветившиеся всеми огоньками глаза и, остановив велосипед и вывернув вбок руль, буквально стал сыпать вопросами, как показалось Михаилу Орлову, решительно обо всем на свете: и о том, о чем и как именно витийствуют меньшевики — члены Государственной думы — перед своими избирателями-рабочими, и что и как те отвечают на их речи и как поступают, и к чему призывают, и что по этому поводу говорит заводская и рудничная интеллигенция, штейгеры и инженеры.
Он так и спросил:
— А среди руководителей стачки шахтеров был кто-нибудь из штейгеров? Инженеры, конечно, в таком деле участвовать побоятся.
— Руководил стачкой и демонстрацией Хрисанф Чернокозов, рабочий. Но среди пастуховских металлистов инженер-партиец есть: начальник цеха даже, инженер Еремин, — ответил Михаил Орлов и добавил: — И командир казачьей сотни, что находится при заводе, — тоже социал-демократ, — я забыл его фамилию.
Ленин обрадованно воскликнул:
— Вот как! Инженер и офицер — социал-демократы! На одном заводе! Замечательно. Для начала, по крайней мере. Настанет время — за ними пойдут десятки, сотни, а это так важно для революции, ибо среди наших партийцев почти нет технической и военной интеллигенции, а без нее строить новое общество будет невозможно трудно… А Туляков знает их? Не предаст?
Михаил Орлов замялся, но ответил:
— Полагаю, что знает, конечно. Но не может же он сообщить об этом жандармам, это уж совсем…
— Наивный юноша… На таких господ полагаться нельзя, они все могут… Ну-с, а Григорий Иванович Петровский еще что наказывал? Наша резолюция принята, проект «Манифеста» вы привезли. А дальше что? — допытывался Ленин. — А как путиловцы? Обуховцы? Невцы? Что думают делать? Когда и какими силами? И вы еще ничего не сказали, как питерцы относятся к предательству Ренненкампфа по отношению к Самсонову? И к самой гибели корпусов Самсонова?