«Хорошо это или дурно: опять воевать мне рядом с Ренненкампфом? Ведь он никогда не забудет моей пощечины за Ентайские копи и при случае может поступить точно так же, как поступил тогда: не помог, в итоге — японцы то и дело тревожили наши отступавшие к Мукдену войска, — подумал Самсонов, и сам устыдился своих мыслей, и поспешил отвергнуть их: — Не может того статься. Не может же Ренненкампф быть хроническим предателем товарищей по оружию, так как высочайше назначен защищать Родину вместе с другими генералами, в частности со мной рядом». И не ко времени вспоминать нехорошее прошлое в такой тяжкий для отчизны день. Давно ведь было и быльем уже поросло. И он вспомнил об этом лишь тогда, когда узнал, что будет воевать рядом с Ренненкампфом. А до этого он и о самом существовании его позабыл и предавался наслаждению Кавказом и его живительной природой, ради которой врачи и прислали его сюда лечить грудную жабу, и проводил на ней целые дни.
Но один день был всех прекрасней, последний… Солнце было нежаркое, каким бывает обычно в высокогорных местах, и светило не резко, не ослепительно, а нежилось в белых громадах облаков, утонув в них, как в роскошной перине, и заслонившись легкой кисеей дымки, и поглядывало сквозь нее, как бы прищурившись в полудреме, и тогда еще сильнее и напористей, даже назойливо отовсюду тянулся медовый запах трав и альпийских цветов, расселившихся до самого горизонта буйными, многокрасочными живыми коврами.
Самсонов дышал их сладкими запахами, и не мог надышаться, и восторгался:
— Какая прелесть — наш Кавказ! По заграницам ездим-мучимся, водичкой наливаемся, а у себя дома здоровья — полная чаша, пей только в меру потребного. — И сказал: — И я, кажется, напишу в Петербург и попрошусь перевести меня в эти благословенные края хоть станичным атаманом. В конце концов, лучше пожить еще десяток-другой лет поближе к природе, к Кавказу скажем, чем изнывать в ташкентской духоте губернатором и атаманом Семиреченского казачества. Как ты находишь это, Катя? — спросил он у жены.
— Нахожу, что ты сегодня — в ударе, и я рада за тебя, дорогой мой человек и друг, — ответила Екатерина Александровна, довольная безмерно, что он так хорошо чувствует себя, хотя и говорит несерьезно.
Они ехали верхом на быстроногих скакунах-кабардинцах, средь цветочного царства высокогорного плато кисловодского «Большого седла», на виду ослепительно белой череды снежных пик Главного Кавказского хребта и его старейшины-громады Эльбруса, вздымавшего бело-розовую папаху гордо и величественно над всей своей меньшой горной братией под самое белое небо, и смотрели на него, на розовую тучку, одиноко стоявшую немного поодаль, робко и зачарованно, боясь шевельнуться, и не могли налюбоваться величественным безмолвием этого некогда грозного мира, ушедшего в глубь тысячелетий. И казалось, что и все лихолетья ушли вместе с ним, миром этим огненным и несокрушимым, и не было теперь на душе никаких тревог и дум суетных, как будто их совсем не существовало, а существовали извечно радость бытия человеческого и счастье жизни.
Лошади шли иноходью, пофыркивая и часто перебирая небольшими ногами и как бы стараясь не наступить на цветок или примять былку какую, поднявшую свою крошечную игривую головку непредусмотрительно вольно, и Самсонов хотел спрыгнуть с седла и пробежаться взапуски по этому самоцветному раздолью, как бегал в юности весной, за гимназистками по ромашковой поляне, играя в горелки, и ловил их в считанные секунды. Нет, среди тех гимназисток тогда еще не было его Катерины, ее встретил значительно позже, уже после окончания академии, но сейчас ему казалось, что она была и тогда, в юности, и он бегал именно с ней по поляне, срывал ромашки и ловил именно ее и заключал в объятия — любимую и единственную на всей земле. И она осталась потом с ним навсегда, и вот ехала сейчас рядом — белоснежная в своем длинном платье, по-прежнему тонкая и легкая, и посматривала на него из-под своей кокетливой парижской шляпки и улыбалась чему-то.
Самсонов вспомнил эту молодость, жиганул коней плеткой, а своего еще и пришпорил, и помчались они во весь конский опор по цветочному раздолью, как ветер, навстречу солнцу, и горам, и небу, и всему белому свету, и исчезли, словно растворились в иссиня-лиловой дымке…
И вот все осталось позади и кажется сейчас таким далеким-далеким, словно ничего вообще и не было.
Близкой стала война. Она была почти рядом, со всеми своими черными спутниками — ратными тяготами, горем, кровью, смертью, и перед ней померкли не только все краски жизни, а и сама жизнь повисла на волоске, и никто не знал, где этот волосок оборвется и когда…
И Самсонов сказал: «Черт знает что за вздор лезет в голову. Война есть война, и раскладывать по полочкам, что в ней хорошего, а что плохого, — глупость. На войне хорошего не бывает».
Вошел дежурный офицер, принес пакет и сказал:
— От полковника Крымова, ваше превосходительство.
Самсонов вскрыл пакет, достал письмо и прочитал:
«…От Монтово в сторону Гильгенбурга и Лаутенбурга установлено продвижение неприятельских колонн пехоты, артиллерии и конницы. Кроме того, замечено движение ландверов на линии Страсбург — Лаутенбург, части Мюльмана. Таким образом, на нашем левом фланге идет определенное накапливание сил противника — и следует ожидать здесь атаки наших корпусов. А командиры сих корпусов, первого и двадцать третьего, как я вам докладывал, весьма ненадежные…
Кавдивизия Роопа и Любомирова топчется на месте, по два-три раза переходят речку Грушку туда-сюда, так как оперативные работники штаба путают направление…»
Самсонов увидел в конверте отдельную записку, извлек ее и прочитал то, что Крымов сообщал в неофициальном порядке: «Поручик Листов по пути в расположение своих войск после рейда по тылам противника освободил колонну пленных нижних чинов наших, захваченных противником в одной из польских деревень, но избил плеткой вахмистра за то, что последний наказал нижнего чина за противовоенный разговор. Вахмистр передал мне, что поручик Листов сам иногда ведет подобные разговоры. По-моему, он — социалист, но хорошо законспирированный…»
Самсонов удивился: «Поручик Листов — социалист? Глупость же! Социалисты голосовали в Думе против военных кредитов, против войны, а Листов — храбрец и отменно исполняет свой долг перед престолом и отечеством. Конечно, рукоприкладство недостойно офицера, но то, что он наказал вахмистра, еще не очень много говорит о его принадлежности к социалистам. Нет, полковник Крымов, я вам не верю. Более того: вы не очень достойно представляли меня, как положено вам по должности генерала, и занимаетесь черт знает чем. Так было и в Туркестане».
И сказал дежурному офицеру:
— Пригласите ко мне начальника оперативного отдела, полковника Вялова.
— Но, ваше превосходительство, в приемной — поручик Листов, который доставил пакет, ждет, когда вы соблаговолите принять его, — сказал дежурный офицер.
Самсонов удивленно посмотрел на него и подумал: «Крымов велел доставить Листову пакет, в котором имеется донос на него же! Как же это называется, полковник? Это ведь издевательство над офицером, к тому же моим личным разведчиком, к тому же отменным солдатом. Это возмутительно и противно чести моего доверенного, занимающего место генерала…»
И изменил приказание:
— Пригласите поручика. Полковника Вялова пока не приглашайте.
— Слушаюсь.
Андрей Листов вошел в кабинет, когда Самсонов умывался в своей келье-спальне, и услышал хрипловатый голос:
— Присаживайтесь, поручик, в ногах правды нет, а я тем временем поколдую над самоваром, — остыл, кажется, хотя угольки еще тлеют. А хотите освежиться с дороги, прошу сюда.
— Благодарю, ваше превосходительство, — ответил Андрей, но, оглядев себя, пришел в ужас: физиономия — словно год бритвы не видала, сапоги — в рыжей пыли, на брюках, на коленях — какие-то предательские пятна, и руки были в чернилах, как у школьника, и вообще — весь он, как ему казалось, был далеко не уставного вида, не в пример щеголю — дежурному поручику, и оставалось лишь пожалеть, что в приемной не сидел Александр Орлов: тот наверное же отправил бы его прямым сообщением если не в баню, то — к штабному брадобрею, да еще в цейхгауз, переодеться во все свежее.