Он, конечно, немного преувеличивал: вид у него был обыкновенный, походный, лишь сапоги были немного припудрены рыжей пылью, но ведь не с бала ехал, а из рейда по тылам противника и не имел времени привести себя в надлежащий вид.

Но теперь уже делать было нечего, и он оправил защитного цвета гимнастерку, портупеи подтянул, на планшетку глянул и беспокойно сел на венский стул в ожидании Самсонова и для чего-то подкрутил пшеничные усики-стрелки, как будто в них было все дело. Но, увидев на стене большую карту, исчерканную красными, синими линиями, кружочками, эллипсами, пунктирами и утыканную флажками синими и красными, встал, подошел к ней и, вынув из планшетки свою карту, развернул ее и стал сличать ее с тем, что было обозначено на карте командующего.

И не заметил, как вошел Самсонов с двумя стаканами чая в руках на простых деревенских блюдцах и с пачкой печенья под мышкой, водрузил все это на свои места на столе и пригласил Листова:

— Ошибки нашли, поручик? Потом исправите, а пока прошу к столу, погреемся чайком. Ночь-то прохладная, и я что-то продрог.

— Благодарю, ваше превосходительство, — ответил Андрей и, посмотрев на свои руки, виновато произнес: — Хорошо, что нет штабс-капитана Орлова. Попало бы мне сверх всякого устава, что явился к командующему в таком слишком походном виде. Я ведь прямо с дороги.

— Я вижу, что не с бала, — добродушно заметил Самсонов. — Можете умыться в моей комнате.

Через считанные минуты Андрей был что новый пятак: посвежевший, в блестевших сапогах, без единого пятнышка на брюках, и Самсонов усмехнулся и сказал:

— Чай, кажется, немного остыл, хотя самовар покоится под одеялом, один краник выглядывает. Да, действительно жаль, что штабс-капитана Орлова нет, было бы почти полное донское землячество. Поехал к главнокомандующему и пропал, в разведчика превратился, как сказал генерал-квартирмейстер Леонтьев по телефону. Впрочем: лучше худой разведчик, чем слепой штабист… Ну-с, докладывайте, поручик, что узнали, — перешел Самсонов на официальный тон.

Андрей успел отпить глоток-два чая и поставил стакан на стол, но Самсонов придвинул пачку печенья и сказал:

— Докладывайте и угощайтесь. Печенье не ахти какое, но все же… У командиров корпусов и того нет, по милости наших интендантов. А как у нижних чинов? — спросил он.

— Плохо, ваше превосходительство. Иные части на сухарях держатся. За такие упущения интендантов следует предавать военно-полевому суду.

Самсонов готов был спросить: «А за противоправительственные речи какому суду следует предавать виновных?», но не спросил и пил чай медленными, мелкими глотками, как будто наслаждался этой процедурой. И незаметно посматривал на Андрея, словно бы проверяя, способен ли такой офицер проповедовать бог знает что и сеять смуту в умах нижних чинов? И решил: нет, не способен.

И сказал:

— Крымов кое-что сообщает в своем письме. Расскажите прежде, что за колонну нижних чинов вы освободили и каким образом она оказалась в плену? Сдались, что ли? И чьи это войска, какого корпуса?

Андрею Листову не составляло труда понять, в чем дело, и он рассказал… Он возвращался с отрядом из тыла противника лесами, обходя дороги и фольварки, и заблудился, так как потерял компас, и уже готов был выйти на свет божий, и — будь что будет — захватить кого-нибудь в плен и расспросить о дороге, как вдруг из-за малинника выбежал тощий, как Кощей-Бессмертный, человек в старенькой черной тройке, замахал длинными руками и приглушенно крикнул:

— Пан русский, по дороге германы, пся крев, ведут ваших солдат, много солдат и мало германа. Спасите их, матерь бозка, они бордзе без ничего!

Андрей был уже три дня без сна и отдыха и рад был, что встретил человека, который хоть и плохо, но говорил по-русски, однако подумал: не лазутчик ли немецкий, не заманить ли в ловушку намерился? Но решил: человек может быть только поляком хотя бы потому, что клянется матерью бозкой. Остановив отряд и поманив поляка к себе, спросил:

— Кто вы такой и откуда вам известно, что немцы ведут русских?

— Поляк я. пан офицер, все видел своим глазом. Ночью как волки ворвались и нашу деревню, порезали ваш караул и захватили спавших во дворе солдат. Вон там, пся крев, гонят их, — ответил поляк, указывая в ту сторону, где, очевидно, проходила проселочная дорога.

Андрей переглянулся со своими станичниками, посмотрел в ту сторону, куда указывал поляк, и сказал уряднику:

— Данила, а ну-ка проверь, что там, на дороге, — а поляку сказал: — Если все то, что вы сказали, правда — представлю к награде. Нет, десять плетей за задержку моего отряда.

Поляк перекрестился, простер руки к небу и ответил:

— Матерь бозка, поляк и русский — есть один славянский люд. Как я могу говорить неправду? Иезус-Мария, все — правда.

Урядник проверил сказанное поляком и, вернувшись через несколько минут, доложил:

— Все верно, ваше благородие: немчура гонит много наших по дороге в одном исподнем. Нехристи, поскидали с них всю одежду и запихнули в свои ранцы — из них торчат шаровары и рубахи наших братушек-солдатушек, а через плечи — перекинуты сапоги.

Раздумывать было некогда: Андрей поблагодарил поляка и направился с отрядом поближе к дороге, и вскоре увидел: немцы гнали по ней человек двести русских солдат — в одном белье, босых — и весело и громко разговаривали и смеялись.

Андрей подсчитал: тридцать немцев, можно без труда освободить пленных, но заметил вдали, у кромки леса, несколько всадников.

«Уланы. Разведчики или эскадрон какой? Похоже, что разведчики», — подумал он, но, не сказав об этом казакам, приказал:

— Атакуем конвой. Будут сопротивляться — изрубить. Разбегутся — не преследовать. Старшего взять в плен.

Схватка была недолгой: конвойные, еще издали завидев казаков, в страхе выбросили все русское и разбежались, не успев сделать и выстрела, а ефрейтора Андрей взял в плен. Освобожденные нижние чины из двадцать третьего корпуса генерала Кондратовича бросились обнимать своих спасителей и принялись собирать разбросанную одежду и одеваться — и тут только заметили, что в стороне, на опушке леса, стоял эскадрон улан и преспокойно наблюдал за всей картиной, не сделав и шага, чтобы схватиться с горсткой казаков, а вскоре скрылся в лесу.

Андрей поблагодарил поляка, записал его фамилию, адрес и, с его помощью выехав с отрядом на дорогу, повел вызволенных солдат к своим и тут услышал перепалку:

— …Паскуда, кто его просил вызволять хоша бы меня из плена? Там я остался бы жив-здоров, а теперича, считай, сызнова в бой погонят и — поминай, как тебя звали. А на кой ляд мне эта война, как у меня — трое детишек да еще отец с матерью, к делу не способные? Кто их должон кормить-поить без меня?

Второй голос баском урезонил:

— Дурак ты, и больше ничего. Германец содрал с тебя как есть все дочиста тут, а в плену содрал бы и всю шкуру. А касаемо детишек, так их у меня тоже трое, браток, а жрать теперича нечего и одному. Так-то.

— Они порезали наших постовых, как азияты и нехристи, тишком, а ты им в ножки вознамерился кидаться: мол, возьмите меня в ваш плен. Тьпфу на тебя, дурня рыжего и дурака непутевого, — вмешался третий голос.

— А может, я только за ради сохранности хотел, чтобы отец детишкам вернулся в целости? — не сдавался первый голос.

И тут, размеренно и неторопливо, вмешался трубный голос огромного солдата:

— Не судите его строго, братцы. Через таких генеральев и князьев, какие управляют нашим братом солдатом, волком завоешь, а не только в плен захочешь идти. Три дня люди идут, не пивши и не евши.

— И то правда: от такой клятой войны один разор получается простому человеку, как он есть крестьянин, а хоша бы мастеровой, а офицерам и дела до нас нет.

Андрей хотел уже скомандовать: «Отставить разговоры!», как урядник молча подъехал к речистым и стеганул плеткой одного, второго, третьего, а потом сказал:

— Паскуды… Еще однова слышу — на капусту разделаю.