От рева этого и гудков, от тысячеголосого крика и стенаний и гама невероятного гул стоял, как в горах при обвалах, и содрогалась земля, и казалось, не сдюжит она такого, вот-вот разверзнется — и наступит конец света, но терпела твердь, только охала тяжким глухим стоном, и от него муторно становилось на душе и не хотелось смотреть на белый свет.

И лишь орел и орлица невозмутимо-величаво плавали-кружились в белом поднебесье и смотрели, рассматривали оттуда, что такое случилось на земле и почему всполошились и мечутся на ней люди и вздымают к ним, орлам, руки, словно о помощи молили, о защите, да не дано было орлам понять горя человеческого, не дано было помочь ему, и ходили они, парили кругами в солнечной кипени, а потом удалились и пропали, так ничего и не поняв.

А были на станции Минеральные Воды проводы терских казаков на фронт, на войну, и оттого стонала вся округа и клокотала на все голоса — то бравурно-приподнятые и даже развеселые, как во хмелю, то зычные и повелительные, как на войсковом смотре, то печальные и горькие, как полынь, осипшие от причитаний, от отчаяния, от муки смертной:

— Ура православному воинству!

— Постоим за веру, царя и отечество!

— Да на кого ж ты нас покидаешь, сиротинушек горьких, Ваня-а-а?

— Вильгельма — на остров Елену!

— Ой, да полетят-разлетятся казацкие головушки по чужим землям и не воз вернутся соколы наши к родимой матушке!..

— Не тужите, милушки, поуправимся с германцем — и возвернемся домой в целости и невредимости!

— На капусту нехристей-пруссаков!

Кричали радостно, как на свадьбе, грозились воинственно, как на станичном майдане, причитали исступленно, как над свежей могилой, а оркестр все играл бравурные марши, гремел литаврами, бил в бубен так, что земля гудела, но не мог заглушить плача женщин и крика детей, и они намертво держали в своих объятиях казаков, а дети цеплялись за ноги офицеров и умоляли:

— Дяденька, не посылай папаню на войну…

Самсонов видел все это из окна вагона курьерского поезда, стоявшего на первом пути в ожидании отправления, и только хмурил черные и тонкие, как стрелки, брови. Не внове все это ему наблюдать, насмотрелся в японскую кампанию, и однако же и он, военный человек, с горечью и участием думал: «Нет, не все вернутся к родимой матушке, братцы, не на рубку лозы вы едете, а на бой с врагом. Война», — и ему хотелось подозвать вон того седоусого и тучного войскового старшину, что стоял в стороне и выкрикивал лживо-воинственные лозунги, и сказать ему:

«Подполковник, вы же старый солдат, знаете, что такое война, а ведете себя, как юнец. Прекратите ваши выспренние, фальшивые крики и подбадривание. Не скот провожаете на бойню и понукаете его идти смелей под нож мясника, а воинов отправляете защищать отечество от врага. Поймите это, бога ради».

Нет, он не был пацифистом, он был генералом, знал войну, командуя кавалерийской бригадой, потом дивизией, в японскую кампанию, и насмотрелся на кровь и смерть предостаточно, но ему было неприятно, омерзительно, что русского человека уговаривают защищать свою родную землю, подбадривают бравурными выкриками, как будто не уверены в нем. Да, конечно, генерал есть генерал, военный человек, однако он тоже — отец семейства, и ему не очень-то хотелось бы покидать и жену, и сына, и родимые веси, и это белое солнечное небо, и эти синие поля и леса, трепещущие в полуденном полумраке, но он был сын своей отчизны, и коль на нее напал враг, — значит, надо брать в руки оружие. Всем. Каждому, кто может носить его. Именно во имя этих мирно дремлющих под теплым солнцем полей и лесов, и самого солнца, и его белого неба, сел и городов, и даже этой неказистой станции Минеральные Воды и тысяч ей подобных, и тысяч домов и крестьянских хат, и храмов, и школ, и университетов, и памятников старины далекой, и благоухающих садов и виноградников, во имя всего, что создано потом и кровью русского народа на протяжении веков, во имя святой земли, имя коей — Россия.

Да, война — дело жестокое, и сражаться с таким оголтелым, вооруженным до зубов и вымуштрованным противником, как германская армия, — не легко. Это — даже не японские самураи, воинственные и фанатичные до самоотречения и тоже вышколенные и вооруженные отменно. Это — идолопоклонники войны, наследники Шлиф-фена и Мольтке-старшего, не говоря уже о Клаузевице, оснащенные сверх всякой возможности для других армий военной материальностью и напичканные самоуверенностью и наглостью и всякой чертовщиной о превосходстве прусского духа над всем грешным на земле. С такой армией воевать — не парадным маршем пройтись, и придется много хватить горя и пролить солдатского йота и крови прежде, чем Германия, германский народ поймут, что так жить нельзя — войной, ради войны и только для нее, и бряцать оружием повседневно, угрожая людям разорением, рабством, смертью, и неистово сотрясать дворцовую площадь Берлина ликующими криками «Хох!», когда кайзер грозит с балкона своего дворца всему сущему:

— Я буду воевать, пока есть непокоренные!

Ему, этому сухорукому императору, продолжать бы сажать картошку в своих прусских имениях, или гарцевать на рысаках своего конного завода, или варить пиво на своей пивоварне в Ганновере, или делать горшки на своей гончарне в Кандинене, а лучше бы стрелять диких кабанов в своих лесах и поместьях, или копаться в своих алмазных копях в Южной Африке, а всего сподручней принимать завсегдатаев-гурманов в своем новеньком ресторане в Потсдамском парке «Сан-Суси», ан нет, ему всего этого недостаточно, ему мало своих пятисот миллионов марок, покоящихся в банках Женевы. Ему подавай всех непокоренных, весь мир, всех не германцев, чтобы поставить их на колени перед черным хищным орлом своей хищной империи. Всех. На всех континентах. На всей земле. Маньяк? Безумец? Авантюрист? И то, и другое, и третье.

Так думал Самсонов, когда узнал об объявлении войны России Германией. Нет, война для него не была неожиданностью; он хорошо знал еще в бытность начальником штаба Варшавского военного округа, что Германия укрепляет Восточную Пруссию изо дня в день, строит шоссейные и железные дороги вблизи русской границы, магазины питания армии, опорные огневые блокгаузы в промежутках между Мазурскими озерами, усиливает крепости Торн, Летцен, Кенигсберг, муштрует солдат, ландверов-ополченцев, и даже дома, обыкновенные кирпичные дома жителей, строит так, чтобы их можно было приспособить для пулеметных гнезд, для войны, и не раз удивлялся методической, лихорадочной деятельности военных и гражданских ведомств германского рейха, спешивших строить и перестраивать решительно всю Восточную Пруссию, как будто на нее вот-вот могло обрушиться самое небо.

Штаб Варшавского военного округа доносил об этом генеральному штабу не раз, разрабатывал свои планы обороны в случае войны, напоминал о плохих грунтовых дорогах к германским границам с южной стороны Восточной Пруссии, об устаревших крепостных сооружениях, об отдаленности магазинов питания от возможной линии фронта, но ничто не изменялось, кроме того, что военное министерство расширило некоторые одноколейные железные дороги. Но потом, с назначением его генерал-губернатором и командующим Туркестанским военным округом, и еще наказным атаманом Семиреченского казачества, он отошел от всего этого и потерял интерес к делам Варшавского округа. Знал лишь, что в мае, в Киеве, была военная игра в войну в Восточной Пруссии и что она закончилась хорошо, в пользу русской армии, хотя и сожалел, что не участвовал в ней, как человек, знавший театр игры, по крайней мере его южную часть.

И вдруг его назначили командующим армией, располагавшейся именно в южной части театра военных действий. Сухомлинов рекомендовал или Жилинский, как бывший начальник генерального штаба, знавший его по службе в Варшаве? Или царь вспомнил о нем, знавший его по японской кампании? Куропаткин подсказал? Как бы там ни было, а три человека, принимавшие участие в японскую кампанию, оказываются на командных должностях одного и того же фронта одновременно: Жилинский, Ренненкампф и он, Самсонов.