Александр Орлов умолк, и наступила тишина такая, что через раскрытое окно со двора донеслись отчетливые звуки граммофона:

И — диво! Жилинский не обратил на них внимания, рассматривая нарисованную Александром схему движения противника, и спросил:

— Сколько и каких частей противостоит Ренненкампфу?

— Пехотных частей противника перед фронтом первой армии нет. Кавалерийские есть: полторы дивизии, по словам пленного офицера.

— Насколько отстали от передних линий обозы боепитания армии?

— До полперехода — обозы полевого питания, на переход — второго разряда.

— То есть армия могла бы через сутки начать преследование противника?

— Вполне могла, но отдыхала два дня. Восьмого и девятого августа. Первый приказ о преследовании противника был отдан лишь десятого. Определенной стратегической задачи корпусам не ставилось. Ставилась задача тактическая: достигнуть такой-то и такой линии, в такой-то день, отдыхать там-то и там, — отвечал Александр четко и уверенно, как заученный урок на экзамене.

— Каким маршем, по-вашему, отходил и отходит противник? — продолжал Жилинский, не отрывая взгляда от схемы.

— Маршем по два наших перехода за один германский, то есть по тридцать — сорок верст. Именно это позволило генералу Франсуа отправить свой корпус почти на виду у хана Нахичеванского из Инстербурга, эшелонами, в неизвестном направлении, а Макензену и Белову — уйти пешим строем в направлении Бартенштейн — Растенбург — Зеебург.

Орановский небрежно заметил:

— Вы, очевидно, в Мариенбург летали, в штаб восьмой армии, что все так отменно знаете?

Леонтьев раздраженно ответил ему:

— Штабс-капитан летал над территорией противника, а не был в его штабе, и было бы наивно спрашивать у него, почему и как Людендорф оставил нас в дураках и ускользнул.

Жилинский подошел к карте и, посмотрев на нее и сличив со схемой Орлова, спросил, не оборачиваясь:

— А вы не находите, штабс-капитан, что пленный офицер вводит вас в предумышленное заблуждение, чтобы отвлечь наше внимание от Кенигсберга и от возможного сосредоточения там кулака на правом фланге Ренненкампфа? И уверены ли вы, что пленный действительно знает, куда и зачем передвигается его часть?

— Не нахожу, ваше высокопревосходительство, — ответил Александр, не задумываясь. — Пленный офицер не рассказывал, куда и почему направляется его корпус, он угрожал нам с яростью, достойной лучшего применения, что скоро мы будем раздавлены, и предрекал мне все кары пруссаков за незаконное его пленение, не на поле брани.

Орановский спросил:

— И что же, по-вашему, замышляет противник в таком случае?

— Полагаю, что, если первая наша армия увязнет под Кенигсбергом всеми корпусами, что и замыслил командующий ее, она окажет неоценимую услугу противнику и поставит под угрозу нашу вторую армию. Пленный обер-лейтенант сделал со своей частью сорок километров за прошлые сутки, и солдат его я видел совершенно мокрыми от пота и уставшими предельно, что, быть может, и спасло нас с пилотом, так как они даже не успели открыть по нашему мотору стрельбу.

Если первая армия будет преследовать Белова и Макензена по десять верст в сутки, последние завтра-послезавтра встретятся с нашим шестым корпусом генерала Благовещенского у Бишофсбурга. Два корпуса на один наш — это катастрофа правого фланга второй армии и угроза правому флангу тринадцатого корпуса генерала Клюева.

— Бред, мальчишеская фантазия, штабс-капитан, — небрежно бросил Орановский и сказал Леонтьеву: — Допросите пленного лично и доложите мне сегодня по всей форме, официально. Тут что-то неладное, и я не уверен, что штабс-капитан от страха, что едва не оказался в плену, принял роту противника за два корпуса. У вас какое пехотное образование, штабс-капитан? — с нескрываемой издевкой спросил он у Александра и, посмотрев на Жилинского, уже ходившего взад-вперед возле стола, сказал: — Вот видите, ваше высокопревосходительство, как сеются слухи и паника? Впрочем, вы влюблены в сего артиллериста: сбил цеппелин из орудия, ученик Янушкевича и прочее…

И тут Леонтьев возмутился:

— Я полагаю, господа, за должное заявить, что подобное суждение о штабс-капитане и о его деятельности не обосновано и ничем не оправдано. Он доставил нам сведения чрезвычайной важности, ваше превосходительство, — официально обратился он к Орановскому, сидевшему теперь в кресле, как в своем собственном, вольно, набросив ногу на ногу и болтая одной. — А штабс-капитан окончил, и вам это хорошо ведомо, Михайловскую артиллерийскую академию, что вполне достаточно, чтобы иметь право судить о замыслах противника. Я потрясен тем обстоятельством, Яков Григорьевич; что Ренненкампф решил превратить первую армию из полевой — в осадную, нисколько не заботясь о помощи товарищу по оружию — второй армии.

Орановский, вольно покачивая ногой, так что солнечные зайчики играли на его сапоге, начальственно заметил:

— Я вас не понимаю, генерал-квартирмейстер: то вы печетесь о Ренненкампфе, то о Самсонове, как если бы вы были на месте муллы — Постовского. А между тем Самсонов топчется возле Сольдау и не может опрокинуть один корпус Шольца своими двумя корпусами и двумя кавдивизиями.

Жилинский вернул Орлову его схему и сказал:

— Я ожидал от вас большего, штабс-капитан.

Орановский был доволен весьма и поспешил вставить и свое слово:

— Благодарите за великодушие главнокомандующего, штабс-капитан. До вас еще ни один офицер связи не возвращался с подобным, мягко говоря, докладом ставке фронта. Срам.

Александр был потрясен, был уничтожен и считал, что он уже провалился в преисподнюю, а здесь, в кабинете главнокомандующего, был мираж, видение во сне, которое и здравому уму не поддается. И хотя внутренне он именно к такому концу своей миссии и был готов и в иной исход своего доклада не верил, он тем не менее запротестовал.

— Я вас не понимаю, ваше высокопревосходительство. Моя схема, — сказал он с железной уверенностью, — это фотография того, что делает противник, коего Ренненкампф полагает бегущим от его армии…

Жилинский прервал его, однако не очень строго:

— Я не все сказал, штабс-капитан: за недозволенное для генерального штаба офицера самовольное летание над территорией противника, к коему вы почти попали в плен и могли способствовать изъятию у вас секретных документов, равно как и аэроплана, и за сеяние панических слухов о враге вас надлежит арестовать. Благодарите судьбу, что я хорошо вас знаю и полагаю, что сеяние вами слухов есть не преднамеренное деяние. Впрочем, вы уже получили гауптвахту. Авиатора же накажу примерно за то, что опустился на вражескую территорию и мог потерять аэроплан. Вы свободны.

Александр почувствовал, как лицо его сначала загорелось огнем, потом его словно окунули в ледяную воду, потом почувствовал, как оно покрылось легкой испариной, и встал, и еле держался на ногах, но устоял и сказал:

— Ваше высокопревосходительство, во всем виноват я один. Авиатор вел себя истинно геройски, а несоответственно вел себя мотор. И позвольте не согласиться с тем, что я сею панические слухи. Это — не слухи, а действительность.

Орановский возмущенно заметил:

— Штабс-капитан, вы не умеете себя вести в кабинете главнокомандующего и позволяете себе перечить и оправдываться под видом защиты авиатора. Вы не имели права рисковать аэропланом вообще, а не только летать над территорией противника.

И Александр словно рехнулся и ответил с нескрываемой дерзостью:

— На войне надо рисковать, ваше превосходительство. Без разумного риска можно ловить блох, извините, но не бить противника, — и, повернувшись, направился к двери, да Орановский остановил его, сказав деланно спокойным тоном:

— Штабс-капитан, зайдите через полчаса ко мне. Я объявлю вам новое место вашей службы. Скорее всего это будет батарея, если не орудие.