Когда Сыма Цянь возвращался на постоялый двор, навстречу ему попалась двуколка, запряженная осликом. В плетеном кузове сидел, развалясь, усатый офицер, опоясанный мечом, а сзади плелось около десятка оборванных босых крестьян. За ними шествовал мордастый стражник в железном шлеме и с копьем в руках.

— Кто эти люди? — спросил у офицера Сыма Цянь.

Рекруты, — коротко ответил тот и, отвернувшись, засвистел сквозь зубы.

«Кто же будет убирать урожай? — растерянно думал историк. — Деревни совсем обезлюдели. Если император не прекратит воевать, страну ждет голод…»

На шестые сутки кареты подъехали ко дворцу Игуань. Замок Каменных врат мог повергнуть в изумление любого зодчего. Его седловидные крыши с загнутыми краями сверкали цветной черепицей. Полукруглые плитки черепиц были уложены так, что напоминали связки бамбука. На концах связок гарцевали коньки из ночной светящейся яшмы.

Кровли дворца опирались на золоченые столбы, и на каждом из них восседало по дракону. Чешуйчатый хвост дракона вился вокруг столба, а лапами и головой чудовище поддерживало своды, бесчисленные палаты с пристройками, узорчато-воздушные арки и стропила с резными зверями поражали воображение гостя. Узкие прохладные галереи, связанные между собой, выходили в мраморные залы. Залы были полны солнечного света и веселого звона прозрачных ручьев. Маленькими водопадами ручьи низвергались в бассейны, облицованные зеленым камнем.

Кончались залы, — и перед гостем открывались новые ступенчатые переходы. Они вели к чертогам Небесной башни. Башня стояла на горной вершине, искусно обточенной и плоской. «Метеоры могли бы залететь в ее светлицы, — пишет очевидец, — а от перил к перилам могла б перекинуться радуга».

«Ну вот я и на родине», — подумал Сыма Цянь, проходя вслед за чиновником в узкие, железного литья, ворота, которые охранялись десятком рослых латников с длинными красными секирами в руках.

Мраморная лестница, застланная дорогими коврами, вела вверх, к покоям императора.

У-ди встретил опального историка так, словно расстался с ним только вчера.

— Мы хотели поделиться с тобой кое-какими мыслями и выслушать твой совет, — бегло оглядев Сыма Цяня, заговорил император. — Мы будем с тобой откровенны и начнем с главного. Государственная казна почти пуста. Сможешь ли ты изыскать средства, чтобы пополнить ее? Мы лично видим только один выход: ввести новые налоги. Но какие?

— Государь, — тихо ответил Сыма Цянь, — языком я уже накликал беду на свою голову и теперь не рискую снова давать вам советы…

Усы императора, похожие на иероглиф «ба» (перевернутая V), дернулись. Отведя глаза в сторону, он сказал:

— Мы совершили ошибку, Сыма. Гнев на Ли Лина застлал на минуту Солнце справедливости. Но мы постараемся искупить свою вину перед тобой, а также вознаградить по заслугам. С сегодняшнего дня ты назначаешься на должность чжуншулина[62], Указ уже подписан.

— Воля ваша, государь. Я ваш подданный и ослушаться не смею.

— Тогда У-ди заговорил почти заискивающим тоном:

— Ты можешь отныне говорить открыто все, что думаешь. Мы даем слово, что с твоей головы не упадет ни один волос.

— Я повинуюсь, ваше величество, и выскажу свои соображения. Жизнью я не дорожу, а желания мои остались прежними: видеть родину счастливой. Увы, она на глазах превращается в прислужницу хунну. Дом Хань научился заигрывать с высокомерным варваром. За тысячу лет не было большей печали. — Сыма Цянь говорил тихим ровным голосом, но губы его вздрагивали: — Государь! Моря глубоки потому, что принимают в себя все малые реки и ручьи. Владыки прославляются потому, что не отталкивают от себя простой народ.

— Ты опять за старое, — раздраженно прервал историка У-ди. — При чем здесь моря и ручьи, когда мы говорим о пустой казне?

— И я говорю о том же, ваше величество. Ваши чиновники взимают налог даже с трехлетних детей, даже с лодки и телеги. А люди все равно не в силах пополнить государственную казну.

— Так где же выход?

— Выход есть, государь. Солевары, работорговцы и плавильщики железа накопили несметные богатства. Надо провести строгий учет их имущества и обложить налогом. Укрывающих свои доходы следует ссылать на границы для несения воинской повинности, а их имущество забирать в пользу империи. Тогда народ вздохнет свободней и прекратятся восстания.

У-ди суженными мерцающими глазами смотрел на Сыма Цяня, и ученый впервые заметил, что зрачки императора похожи на кошачьи — они стояли торчком.

— Ты думаешь, что у нас не хватит сил подавить любой мятеж? — спросил император.

— Я этого не думаю, — спокойно ответил Сыма Цянь. — Но есть ли смысл в столь частых и неправых казнях? До недавнего времени при вынесении смертного приговора приказывалось трижды исследовать вину каждого узника. Теперь же ваши приспешники предают десятки тысяч невинных поруганию и острию меча за одно только слово. Я повсюду видел на дорогах клетки с отрубленными головами. Берегитесь, государь, ибо всякая власть подобна лодке, а народ воде: он может нести ее на поверхности, но может и утопить.

Сыма Цянь умолк.

— Что же ты, — сказал император, — продолжай. Мы же видим, что ты сказал не все. Наверное, дальше пойдет речь о Ли Лине?

— О нем мне говорить слишком тяжело, государь. Я даже не знаю, что с ним сталось. Правда, до меня доходили слухи…

— Это не слухи. Это правда. — Лицо У-ди, и без того мрачное, помрачнело еще больше. — Ли Лин перешел на службу к шаньюю. Он опытный солдат, и, если ему удастся научить хунну военному искусству, для нас это будет тяжким ударом. Поэтому… поэтому мы даже не приказываем, мы просим тебя… чтобы ты поехал…

Выражение глаз императора было настолько непривычно жалким, что Сыма Цянь поспешно сказал:

— Хорошо, государь. Что я должен ему передать?

— Скажи, что мы получили неверные сведения о нем. Пусть он забудет обиду и вернется. Впрочем, скажи, что хочешь, и вручи ему парасоль[63].

— Когда мне выезжать?

— Чем скорее, тем лучше. Отдохни с дороги и отправляйся.

Сыма Цянь поцеловал край государева халата и вышел.

Желтая сквозная занавесь из бамбуковых палочек сомкнулась за его спиной с тонким мелодичным звоном.

Глава 15

Вихри вздымали с вытоптанных, мертвых полей лессовую пыль, и она стояла в воздухе тонкими мутно-желтыми столбами. Оседая кое-где на дорогу, пыль покрывала ее мягким глухим слоем, и тогда земля совсем не откликалась под копытами коней. Вокруг было запустение и безлюдье. И так на многие сотни ли. Только однажды Сыма Цяню встретился старый крестьянин. Он сидел у самой дороги и пересыпал в ладонях песок.

Сыма Цянь велел остановить коляску и узнать у старика далеко ли отсюда хунну. Крестьянин поднял голову, и в его глазах Сыма Цянь увидел безумие.

— Хунну? — со смехом переспросил старик. — Они как эти вихри. Они везде. И начальником у них сам Фэй-лянь.[64]

— А ты что здесь делаешь?

— Мне нужно проверить рис, господин. Видишь? — И крестьянин протянул на ладони горсть песка.

— Несчастный! Чем же ты живешь?

— О господин! Поля засеяны трупами, и сейчас развелось столько крыс…

Сыма Цянь бросил к ногам старика несколько монет и отвернулся, кусая губы.

— Трогай, — сказал он вознице.

Уже вторые сутки они нигде не могли поменять лошадей, и сейчас коляска еле тащилась. Хорошо еще, что они взяли с собой несколько мешков зерна.

Первый разъезд хунну они увидели, подъезжая к сгоревшему постоялому двору, от которого уцелела только коновязь. Около десятка всадников окружило карету и предводитель отряда, спрыгнув с коня, бесцеремонно выволок Сыма Цяня наружу.

— Кто такой? — на ломаном китайском языке спросил предводитель.

Сыма Цянь объяснил, что он едет в хуннуский стан повидаться со своим старым товарищем, пленным военачальником Ли Лином.

Услышав имя Ли Лина, хунну переглянулись и о чем-то заговорили по-своему.