— А ты не лазутчик? — спросил недоверчиво предводитель.

— Разве лазутчики разъезжают в каретах, да еще в китайской одежде? — возразил Сыма Цянь.

Слова его, кажется, убедили воина. Он толкнул историка обратно в карету и уселся рядом. Видимо, степняку до смерти хотелось прокатиться в повозке, в которой ездят только знатные люди.

Карета двинулась дальше. Воин то и дело трогал пальцем сиденье и обивку кареты, расписанную диковинными зверями и птицами.

— Это кто? — с прашивал он.

И Сыма Цянь объяснял.

— Такой у нас в степях не водится, — говорил воин и цокал языком. — Но скоро мы заберем все ваши земли и тогда будем стрелять этих зверей.

От него воняло конским потом, плохо выдубленной кожей и дымом костра. Но поскольку вел он себя довольно скромно и не пытался присвоить что-нибудь из вещей, Сыма Цянь скоро примирился с его соседством.

Когда въехали в хуннуский лагерь, Сыма Цяня неприятно удивил порядок, царивший вокруг. Он ожидал увидеть разгульную орду дикарей, дорвавшихся до безнаказанного грабежа. Но вместо этого он увидел военный стан, где каждый занимался своим делом: шорники чинили сбрую, кузнецы позванивали молотками, а конные воины упражнялись в стрельбе из лука по чучелам. Вглядевшись в одно из чучел, Сыма Цянь содрогнулся. Оно было обтянуто человеческой кожей.

Сыма Цяня высадили возле большого войлочного шатра и велели подождать. Вскоре из шатра, на ходу застегивая пояс с мечом, вышел Ли Лин. Он с недоумением посмотрел на стоявшего перед ним китайца в богатых одеждах и спросил:

— Что вас привело ко мне?

— Ты не узнал меня, Ли? — дрогнувшим голосом спросил Сыма Цянь.

Ли Лин сделал шаг, другой, и Сыма Цянь со сдавленным стоном припал к его плечу.

В шатре их встретил высокий, выше Ли Лина, светловолосый юноша лет пятнадцати.

«Какого же он будет роста, когда возмужает», — мельком удивился Сыма Цянь.

— Умыться гостю и поесть, — сказал Ли Лин юноше.

За едой старые товарищи избегали разговоров о прошлом: зачем бередить незажившие раны? Поэтому Сыма Цянь рассказывал о трудностях дороги, о том, что по стране расплодились полчища людей, сделавших своим ремеслом разбой, и неизвестно, добрался бы он сюда живым или нет, если бы его не сопровождал до самой границы отряд императорской стражи.

— Сыма, ведь ты приехал не за тем, чтобы просто поболтать со мной, — сказал Ли Лин и дотронулся до руки друга. — Говори.

— Хорошо, — покорно согласился Сыма Цянь. — Я буду говорить, как начальник имперской канцелярии.

— Что-о?! У-ди сделал тебя чжуншулином?

— Да, Ли. И я привез тебе от императора парасоль. Не время сводить счеты с императором, когда страна погибает.

— Это слова чжуншулина или Сыма Цяня? — с усмешкой спросил Ли Лин.

— Я принял назначение только потому, что надеюсь помочь нашему народу. И если бы ты…

— Да, если бы!.. — жестко перебил Ли Лин. — Если бы я мог погасить в сердце ненависть к палачу и предателю! Но поздно, Сыма, огонь в шелк не завернешь, даже когда этот шелк выглядит высоким титулом. Поздно!

— Но У-ди признал свою ошибку. Государь император…

— Император! — Ли Лин расхохотался. — Да какой он император? Когда в лесу нет хорошего тигра, и злобная обезьяна сойдет за государя! А я не хочу быть у обезьяны даже чжуншулином.

Сыма Цянь покачал головой:

— Не оскорбляй меня, Ли. Сейчас вместо тебя говорит гнев и обида.

— Нет, Сыма. Я не хотел тебя оскорбить. В конце концов каждый выбирает свой путь… Возможно, я не понимаю тебя, твоего смирения и покорности, — пусть так. Зато я прекрасно понимаю У-ди. Ведь даже если правитель глуп, он стремится окружить себя преданными людьми и выбирает себе в помощники умного человека. Но когда государство гибнет, когда на него одно за другим обрушиваются несчастья, тогда людей, преданных называют изменниками, а людей достойных — глупцами. И я не хочу, чтобы все повторилось.

Сыма Цянь сидел, потупившись и ничего не возражал. По той твердости, с какой говорил Ли Лин, он понял: к старому возврата нет и надо уезжать.

— Что же мне передать императору? — тихо спросил он.

— Передай ему, что я желаю ему того же, чего, как я знаю, он пожелает мне. А, впрочем… — Ли Лин на мгновение задумался. — Впрочем, я избавлю тебя от всяких объяснений с У-ди.

Ли Лин достал из шкатулки свиток шелка и стал быстро писать. Закончив письмо, он велел мальчику принести горящую ветку, закоптил ею перстень-печать и приложил к свитку. Свиток он закрепил между двумя деревянными пластинками, на которых был изображен карп[65].

— Ну вот, — сказал Ли Лин, протягивая письмо Сыма Цяню. — А теперь забудем о делах и поедем на охоту!

— Голос Ли Лина звучал неестественно весело, и Сыма Цянь подумал, что им незачем мучить друг друга долгими проводами.

— Я поеду, Ли. Нет, не удерживай меня. И прошу — когда кончится эта проклятая война, хоть изредка пиши.

— Хорошо. Счастливого пути, Сыма. Тебя проводят до безопасных мест…

Они молча обнялись в последний раз, и Сыма Цянь пошел к карете, и, когда карета уже исчезла в далеком пыльном облаке, Ли Лин все еще стоял на дороге с поднятыми руками[66].

В нескольких ли от лагеря карету остановили всадники из личной охраны шаньюя. С ними был главный гудухэу Ильменгир. При обыске у Сыма Цяня нашли письмо и клинок с фамильным клеймом Ли Лина. Письмо вскрыли и Ильменгир дважды внимательно прочел послание Ли Лина к государю Поднебесной.

«Счастлив, ваше величество, — гласило письмо, — поблагодарить Вас за предложение и за незаслуженную милость? Я и так Вам обязан слишком многим — например, казнью матери и пленением. Примите же, государь, поклон от Вашего бывшего верного солдата, а также его меч, обращенный отныне против Вас».

Сыма Цяню вернули письмо и клинок, и карета покатила дальше, неустанно наматывая на колеса засыпанную суховеем дорогу.

Глава 16

Не подозревая о том, что шаньюю стало известно содержание письма, Ли Лин был ошеломлен новыми щедротами, которыми осыпал его владыка.

Ки — дуюй Ли Лин отныне и пожизненно получил титул Западного джуки — князя. В случае его смерти титул переходил к сыну и от сына к внуку.

После Ильменгира и наследника Тилана Ли Лин становился самым могущественным лицом в военно — племенном союзе хунну. Вместе е титулом ему были вручены и несметные богатства: он назначался наместником в Хягае, страну динлинов.

— Не думай, князь, что отсылаю тебя из Орды, — сказал как-то шаньюй. — Просто там на время нужен человек, который сумеет наладить железодельни и кузницы. Нам не хватает оружия, а такого оружия, как в Хягасе, нет даже у хорезмийцев. Но динлины упрямы, своенравны и больше всего в жизни ценят свободу. Они боятся попасть в неволю, но не боятся смерти. — Шаньюй прикрыл глаза, словно что-то припоминая, потом продолжал: — В последний раз, когда я ходил за Белые горы, мы встретили неожиданно стойкий отпор. Окруженные со всех сторон, динлины бросались на копья как безумные. Но их храбрость я не ставлю ни во что. В таком случае лесного буйвола пришлось бы признать величайшим батуром: ведь бесстрашнее и сильнее его нет никого на свете. Однако при умелой облаве и он бывает поверженным. Динлины — дети с телами исполинов, — с презрительной усмешкой добавил шаньюй.

Ли Лин слушал его внимательно, затем сказал:

— Я счастлив, государь, оказанным мне доверием. Но я почти ничего не смыслю в оружейном деле.

— Об этом не беспокойся. У тебя будет хороший помощник. В стране динлинов он считался лучшим бедизчи[67]. Кроме того, с тобой поедет твой слуга. Он сын родовитого кагана, и я намерен сделать его вождем. Конечно, за его спиной будешь стоять ты. Но динлины пусть думают, что ими правит соплеменник…

На этом разговор был закончен. И хотя все складывалось неожиданно хорошо, Ли Лин испытывал тревогу и беспокойство. Ибо, как гласит старая пословица, человеку так же опасно возвыситься, как свинье разжиреть: он может сразу же угодить под нож. Уж не по этой ли причине шаньюй отсылает его подальше, чтобы уберечь от зависти и мести своих каганов? В последнее время Ли Лин не раз ловил на себе косые взгляды. Один только Ильменгир был с ним по-прежнему ласков и ровен в обращении. Они проводили вместе долгие часы, беседуя о самых разных вещах, и Ли Лин часто поражался широте интересов советника. Иногда при их разговорах присутствовал и шаньюй.