Императора оторвали от работы крики погонщиков.

— Цо-цо! Цо-цо-ух! — вопили они и оглушительно щелкали длинными бичами. Это на площади неподалеку от дворца открылся ежедневный конный базар.

Император отложил донесения, подошел к окну с цветными стеклами и распахнул створки. Прямо перед дворцом на жарком утреннем солнце сверкал бронзовый дракон Лун-ван, повелитель дождя и хранитель благополучия. Еще несколько дней назад хошани, жрецы Лун-вана, молили дракона о заступничестве, били и трубили в бамбуковые трубы. Но Лун-ван остался равнодушным к мольбам, и хунну пришли под самые стены города.

Тогда разгневанные жрецы выволокли упрямого дракона из кумирни и поставили на солнцепек. Закутанный в шелка истукан отбывал наказание хмуро и терпеливо. Прогнать кочевников от крепости он и не подумал. Хошани посоветовались между собой и поняли, что перехватили. Лун-ван обиделся. Поэтому было решено построить над драконом навес, но в кумирню пока не возвращать.

И вот сейчас вокруг дракона суетились мастера, натягивая на стойки тент из желто-белого полосатого шелка. Может быть, Лун-ван перестанет артачиться и смилуется над несчастными жителями города?

Император вздохнул и позвонил в серебряный колокольчик. Вошел Чэнь Жун и остановился в дверях.

— Ну как, подтвердились слухи о Ли Лине? — спросил У-ди.

— Да, ваше величество. Еще один лазутчик доносит, что Ли Лин, гнусный изменник, действительно переметнулся к хунну. Его видели возле шатра шаньюя.

Император мягкими шагами подошел вплотную к Чэнь Жуну.

— Повсюду крамола и предательство! — вдруг крикнул он, и угол его рта задергался. К горлу, словно удушье, подкатывала ярость, и ярость искала выхода. — Немедленно передай вельможам, что я зову их на совет!

Перепуганные до смерти сановники собрались быстро. Они украдкой всматривались в лицо императора. На лице лежала печать гнева. Кого-то нынче сломает буря?

Император заговорил вкрадчивым и тихим голосом, похожим на мурлыканье тигра:

— Могу сообщить вам, что Ли Лин позорно сложил оружие и сейчас в плену у шаньюя.

По залу пробежал шепоток придворных.

— Вначале мы думали, что он погиб, и оплакивали его смерть, — продолжал император. — Но нет, смельчак Ли Лин сдался без боя, спасая свою шкуру.

— Неправда, ваше величество! — раздался голос, и из толпы выступил Сыма Цянь. — Вас ввели в заблуждение.

— Ты знаешь что-то, чего не знаем мы? — недобро прищурившись, спросил император.

— Да, ваше величество. Я знаю от очевидца, что Ли Лин бился насмерть и до последней минуты ждал вашей помощи. Но ведь мы укрылись в крепости, и хунну сообщили об этом Ли Лину. Уже ни на что не надеясь, он все-таки попытался пробиться в горы. Но силы были слишком неравные, и Ли Лин поднял бунчук скорби.

— Как дворянин, он должен был покончить с собой! — разом крикнули несколько вельмож.

— Ли Лин спасал от бессмысленной бойни остатки своего отряда и…

— Он спасал свою подлую шкуру, — желчно повторил император, — и за это предательство поплатятся его родичи!

Сыма Цянь тяжело опустился на колени.

— Сын Неба! Будьте милосердным! У Ли Лина одна старуха мать, и она ни в чем не виновата. Пощадите ее!

К императору приблизился Чэнь Жун.

— Ваше величество, позвольте ничтожному молвить слово.

У-ди кивнул.

— О каком очевидце толкует почтенный Сыма Цянь? — с ехидцей в голосе спросил Чэнь Жун.

— Я говорю о своем сыне Гае, — ответил историк. — Шаньюй отпустил его по просьбе Ли Лина.

— Где же сейчас твой сын?

— Он в безопасности, и твои длинные лапы не достанут его, Чэнь!

Чэнь Жун быстро повернулся к императору:

— Ваше величество! Я обвиняю Сыма Цяня в государственной измене!

Эти слова прозвучали в ушах придворных, как грохот обвала.

— Доказательства? — шепотом спросил император.

— Луч надежды! Всем известно, что Сыма Цянь составлял летопись священных династий. В своей книге он писал и о вашем благословенном царствовании.

— Я знаю об этом.

— Вы не знаете о свитках, которые ходят по рукам, ваше величество! — возразил Чэнь Жун, метнув в историка злобный взгляд. — Ваше несравненное правление Сыма Цянь осмелился назвать временем смуты. Он говорит, да простятся мне эти оскорбительные слова: «Уж лучше в годы мира быть собакой, чем в годы смуты человеком быть!»

— Проклятая черепаха![55] — в изумлении вскричал император и бешено топнул ногой. — Взять изменника! Рукописи сжечь до единой![56]

Стража схватила историка за руки и грубо поволокла к выходу.

У-ди шумно перевел дыхание и махнул рукой.

— Ступайте все. Ты, Чэнь, останься.

Придворных словно сдуло ветром. Император уселся в плетеное тростниковое кресло и закрыл глаза. Чэнь Жун стоял перед ним в выжидательной позе. Не поднимая набрякших век, У-ди сказал:

— Немедля объяви о розыске Сыма Гая. Указавшему его местопребывание обещай награду в пятьсот золотых.

Чэнь Жун наклонил голову.

— Будут еще приказания?

— Старую змею доставить сюда и казнить публично, объявив об измене ее сына.

Глава 12

Уже вторую неделю Гай скрывался на окраине города в доме своего друга и двоюродного брата Вэя Ань-дао. Ань-дао был уроженец города Май и вместе с Гаем служил на границе в отряде «ста золотых». Незадолго перед походом Ли Лина Ань-дао заболел лихорадкой, и его оставили в городе.

Юношей связывала не только солдатская дружба, хотя в бою они не раз спасали друг другу жизнь, а в походах делились последней горстью риса, — оба они были дворяне и «вышли из конфуцианских ворот»[57]. Духовная близость и стала тем прочным сплавом, который делает двух людей неразлучными, как рукоять и клинок меча.

Гай уже знал, какое страшное обвинение предъявил император его отцу. Когда Ань-дао рассказал об этом, Гай внутренне словно окаменел. Он не отвечал на вопросы друга и целыми днями лежал на циновке, неподвижно глядя прямо перед собой.

В голове Гая, как мельничные жернова, ворочались мысли. Опозоренные седины отца взывали к мести. Но как проникнуть во дворец? Для этого нужно стать невидимкой. Ведь стоит Гаю выйти на улицу, как его тут же схватят. Повсюду в городе развешаны указы о его поимке.

После долгих и лихорадочных раздумий выход наконец был найден. Но согласится ли Ань-дао? Хватит ли у него мужества пойти на верную смерть, защищая честь рода?..

Однажды Ань-дао вернулся из города с вестью, что по приказу императора казнили мать Ли Лина. Плетеная клетка с ее головой поднята на шест посреди дворцовой площади[58]. Рассказывая это, Ань дрожал как в лихорадке, и глаза его горели ненавистью.

— Пусть это будет преступлением перед Небом, но мы должны… — и он шепотом закончил: — убить тирана!

— Ань, брат мой и друг, — сказал Гай. — У нас есть только одна возможность для этого. Но все зависит от твоей твердости.

— Я готов к пыткам и смерти. Что нужно сделать?

Гай ребром ладони медленно провел себе по горлу. Ань-дао с ужасом смотрел на его руку.

— Да, Ань, — твердо продолжал Сыма Гай. — Ты отнесешь мою голову во дворец, и тебя пропустят к императору.

— Нет, только не это, только не это, Гай! — крикнул Ань-дао и попятился.

— Будь мужчиной. Наша фамильная честь втоптана в грязь, и эту грязь мы смоем только кровью палача. Род наш угаснет, но навсегда останется незапятнанное имя. Ты сделаешь это, Ань?

По лицу Ань-дао текли слезы.

— Поклянись памятью нашего деда, нашей дружбой, что ты это сделаешь!

— Клянусь! — белые губы Ань-дао шевельнулись почти беззвучно.

— У своего лекаря ты возьмешь яду. Для меня, и чтобы отравить кинжал. Денег не жалей — они нам уже не пригодятся.

— Да, Гай.

— И последнее: у тебя есть надежный человек, который взялся бы доставить письмо Ли Лину?

Ань-дао покачал головой:

— За ворота города никого не выпустят. Письмо отнесу я сам: стража мне знакома до последнего караульного. Я скажу, что хочу взглянуть, уцелело ли мое поместье под Май.